Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

Ходили слухи и о бескровном преодолении кризиса путем добровольных политических уступок со стороны императора: «На днях предвидится крупное историческое событие — обнародование акта об ответственном министерстве, а тем самым и „отставки“ старому строю. Однако, положение вещей еще далеко не радостное и ожидаемый акт будет только иметь моральное значение, а условия жизни, разумеется, так сразу ни на капельку не улучшатся… Но, как никак, а мы на пороге великих событий»[1343]. Однако разброд мнений, ожиданий только подтверждал констатированное рядом современников состояние «разрухи в головах».

В определенных кругах вновь возникали миражи готовящегося дворцового переворота. На ум современникам опять приходили аналогии с событиями марта 1801 г. В. Н. Коковцов в декабре 1916 г. прямо сравнивал судьбу двух императоров — Павла I и Николая II. Воображение современников, возбужденное убийством Распутина, не желало успокаиваться и рисовало развитие дворцового заговора с участием великого князя Дмитрия Павловича. В высших сферах говорили, что дети великой княгини Марии Павловны Мекленбург-Шверинской (которую средние слои подозревали в шпионаже в пользу Германии ввиду ее немецкого происхождения) Кирилл, Борис и Андрей Владимировичи, разработали план по спасению монархии путем дворцового переворота, выполнить который должен Дмитрий Павлович, чье участие в убийстве Распутина сделало его популярным в войсках. По задумке с помощью четырех гвардейских полков заговорщики двинутся ночью на Царское Село, захватят царя и царицу, императору докажут необходимость отречься от престола, императрицу заточат в монастырь и затем объявят царем наследника Алексея под регентством великого князя Николая Николаевича[1344].

Заканчивая разбор предреволюционных слухов, следует отметить одну произошедшую с ними любопытную трансформацию: отражая наиболее травматичные для современников политические, экономические или бытовые сюжеты, слухи в конце концов теряли свой первоначальный сенсационный характер и начинали казаться обыденными. Конечно, это не означало, что обыватели готовы были простить императриц за шпионаж в пользу Германии, а Распутина — за вмешательство в государственные дела. Авторитета властям они точно не прибавляли, однако из области политических сенсаций переходили в область светских сплетен, становились модными и даже обязательными темами для разговоров в определенных кругах общества. Даже романтические свидания не проходили без обсуждения поведения августейших особ. Так, например, О. Н. Гильдебрандт-Арбенина вспоминала о свидании с Н. С. Гумилевым в мае 1916 г.: в отдельном кабинете ресторана они говорили о войне, Африке и царице[1345].

Разбор основных сюжетов пессимистических политических слухов и их появления в столичном обществе позволяет представить динамику массовых настроений городских слоев (см. ил. 16). Всего можно выделить 55 распространенных сюжетов, которые относятся к семи общим группам: слухи о царской семье; об измене генералов и членов правительства; о тайной деятельности шпионов; о заговорах и приближающейся революции; ситуация на фронте; «распутиниада»; бытовые проблемы. При этом по всем группам прослеживаются сквозные мотивы: шпиономания и формы ксенофобии, эсхатологические предчувствия, предчувствия революции. Как и рассмотренная «сказка о царе и мировой войне» в деревенской среде, отдельные городские слухи можно связать в некий нарратив. Так, например, можно реконструировать представления обывателей о политической эволюции России сквозь призму августейших семейных отношений: Александра Федоровна, занявшись шпионской деятельностью, изолирует Николая II от генералов и министров, добивается того, что император ее назначает регентом, настраивает мужа против Государственной думы, однако когда царь узнает о ее адюльтере с Распутиным (благодаря Милюкову?), он разводится с царицей, отправляет ее в монастырь и передает Думе часть своей власти (а верховным главнокомандующим делает Брусилова). Обнаруживается некоторая эволюция индивидуальных образов августейших особ, среди которых можно отметить противопоставление деревенских и городских образов. Так, императрица, считавшаяся крестьянами распутной, в городском фольклоре становится сумасшедшей, а Николай II, представляемый крестьянами в образе алкоголика, в городе превращается в наркомана.

Ил. 16. Диаграмма появления новых сюжетов пессимистичных слухов в Петрограде и Москве

Приведенная диаграмма демонстрирует колебания массовых настроений. Нужно заметить, что по месяцам учитывалась не вся совокупность циркулировавших в Петрограде и Москве слухов, а лишь фиксация новых сюжетов. Таким образом, нулевые точки говорят не об общественном успокоении, а о временном иссякании коллективных фантазий, вероятно, под воздействием внешних событий, отвлекавших обывателей, или же по причине некоего эмоционального перегрева, приводящего к апатии. В. М. Бехтерев справедливо отмечал циклический характер массовых настроений. З. Н. Гиппиус осенью 1916 г. писала, что перестала фиксировать слухи из‐за потери интереса к ним. С мая по август 1916 г. не было выявлено новых сюжетов, что может объясняться отвлечением современников на «Брусиловское наступление» и развитие в связи с этим оптимистических слухов. Тем не менее прежние слухи никуда не делись, они продолжали накапливаться в массовом сознании, вследствие чего психологическое напряжение постоянно возрастало. Вместе с тем диаграмма демонстрирует несколько пиков активного мифотворчества: май 1915 г., центральным событием которого стал московский погром, август — сентябрь 1915 г. — создание Прогрессивного блока и таяние надежд на преодоление внутреннего кризиса вследствие роспуска Думы, ноябрь 1916 г. — открытие думской сессии как «штурмовой сигнал революции» и собственно февраль 1917 г. Корреляция слухов с важными событиями внутриполитической жизни показывает значимую роль этого феномена в социально-политической истории и актуальность изучения слухов в качестве исторического источника.

Поиск и последующее изучение слухов, свидетельствующие о высокой их концентрации в общественном сознании, могут вывести за рамки исследования ту часть общества (вероятно, меньшую группу), в чьих дневниках и эпистолярном наследии слухи, война и внутриполитические перипетии практически не отразились. Увлеченность внешними, т. е. не связанными с профессиональной деятельностью или семейными вопросами, темами, как война, политика, или, наоборот, игнорирование таковых связаны, по-видимому, с определенным психическим складом человека. В ряде дневников война и политика практически отсутствуют, однако это не лишает их источникового потенциала. В случае, когда современники регулярно вели свои дневники, к ним может быть применим квантитативный анализ с целью изучения частотных характеристик определенных тем для выявления периодов их повышенной актуальности. Данная часть общества оказывается лакмусовой бумажкой, реагирующей на периоды особого общественного возбуждения. Среди этой категории выделялись люди творческих профессий, погруженные в свое дело, для которых война оказывалась не более чем досадным внешним раздражителем, а также молодежь пубертатного возраста. Ранее уже были приведены в пример дневники сестер Саводник, практически не отразившие тему войны. В этом отношении близко к ним стоит дневник известного литератора М. А. Кузмина. С 18 июля 1914 г. по 28 октября 1916 г. (конец дневника) им было сделано 427 записей и лишь в 19 из них была упомянута война (4 %). При этом 8 записей пришлись на самое начало мирового конфликта (с 18 июля по 14 августа 1914 г.) и 7 на этот же период 1915 г. Повторение периода объясняется призывом сына Кузмина Юрия, по поводу чего отец сильно переживал и оставлял близкие по смыслу комментарии: «смутно от войны», «дела на войне неважны», «когда-то кончится эта дурацкая война?», «как надоела эта война, кому она теперь нужна»[1346]. За 1915 г. был лишь один случай упоминания военных событий, не связанный с личными интересами Кузмина, — взятие Перемышля 9 марта. Основная часть дневника писателя посвящена его семейным, дружеским и деловым встречам, творческим планам, на фоне которых война и политика представлялись незначительными сопутствующими явлениями жизни. Кузмин стоял на пацифистских позициях, не испытывал патриотического экстаза первых месяцев войны, задаваясь гуманистическими вопросами: «Сколько будет убитых. Жизнь единственно невозвратная вещь… Сколько падет молодых. Боже мой»[1347]. На таких же позициях стоял и А. Н. Бенуа, который тяготился окружавшими его разговорами о войне: «К сожалению, почти все заполнено войной. Как людям просто не надоест и не опротивеет этот ужас?»[1348] Тем не менее, в отличие от Кузмина, Бенуа занимал более принципиальную гражданскую позицию и нередко ввязывался в споры о войне, о политике, фиксируя это без особого удовольствия в своем дневнике. С 14 сентября по 31 декабря 1916 г. им было сделано 108 записей, из которых в 25 упоминалась война. На дневник Кузмина похожи записи сельского священника Стефана Смирнова. Подавляющее большинство из них — вопросы, связанные с пчеловодством, на втором месте — приходские дела. Из 151 записи за июль 1914-го — декабрь 1916 г. лишь в 6 (4 %) упомянута война. Характерна его запись от 20 сентября 1915 г.: «Народ к войне как будто привык и разговоров о войне стало меньше»[1349]. Действительно, по сравнению с летом 1914 г. война уже не вызывала былого ажиотажа. За 1916 г. Смирнов лишь один раз упомянул войну (1,2 % от всех упоминаний за этот год). Вдова Л. Н. Толстого С. А. Толстая с июля 1914‐го по декабрь 1916 г. оставила в дневнике 264 записи, из которых война упоминалась в 29 (11 %). Причем их динамика свидетельствовала о постепенном угасании интереса: 17,4 % упоминаний войны за 1914‐й, 11,4 % за 1915‐й и 6 % за 1916 г.[1350] В дальнейшем на примере динамики сюжетов журнальных карикатур будет показано, что с лета 1915 г. внимание общества переключилось с внешнего врага на внутреннего, что частично объясняет исчезновение войны со страниц частных дневников.