Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

В сентябре 1916 г. усилились ощущения надвигавшейся катастрофы. Примечателен спор, случившийся в ресторане у Донона между бывшим председателем Совета министров В. Н. Коковцовым и промышленником А. И. Путиловым: первый утверждал: «мы идем к революции», второй возражал — к анархии[1299]. Палеолог описывал атмосферу на устроенном великим князем Павлом Александровичем обеде в честь своего тезоименитства: «Все лица как бы покрыты вуалью меланхолии. Действительно, надо быть слепым, чтобы не видеть зловещих предзнаменований, скопившихся на горизонте»[1300].

В октябре 1916 г. в сводке начальника петроградского губернского жандармского управления рисовалась картина нарастания «грозного кризиса» в общественных настроениях: «К началу сентября месяца сего года среди самых широких и различных слоев столичных обывателей резко отметилось исключительное повышение оппозиционности и озлобленности настроений. Все чаще и чаще начали раздаваться жалобы на администрацию, высказываться резкие и беспощадные осуждения правительственной политики. К концу означенного месяца эта оппозиционность настроений, по данным весьма осведомленных источников, достигла таких исключительных размеров, каких она, во всяком случае, не имела в широких массах даже в период 1905–1906 гг. Открыто и без стеснения начали раздаваться сетования на „продажность администрации“, неимоверные тяготы войны, невыносимые условия повседневного существования; выкрики радикальствующих и левых элементов о необходимости „раньше всего уничтожить внутреннего немца и потом уже приниматься за заграничного“ — начали встречать по отношению к себе все более и более сочувственное отношение»[1301]. В сводке отмечались распространявшиеся слухи о том, что Петроград стоит на пороге вооруженного восстания. Эти слухи относились на счет пропаганды тайных немецких агентов, вместе с тем обращалось внимание, что хотя «слухи подобного рода значительно преувеличены в сравнении с истинным положением вещей, но все же положение настолько серьезное, что на него должно и необходимо обратить внимание незамедлительно». Обоснованность опасений жандармского управления подтвердили прошедшие 17–20 и 26–31 октября рабочие забастовки и стачки в Петрограде, начавшиеся со стихийного разгрома продовольственных лавок и магазинов и приобретшие в процессе политическую направленность. Особенную тревогу властей вызвало пассивное поведение солдат петроградского гарнизона, которые отказались участвовать в разгоне демонстраций и частично выразили сочувствие рабочим. Приставы сообщали, что солдаты подначивали рабочих против городовых криками «Бей их, сволочей, фараонов»[1302]. В данном случае уместно говорить если не о сознательном идейно-политическом единстве солдат и рабочих (главной претензией запасных к полиции оставалось освобождение последних от призыва), то о единении эмоциональном, что не менее важно с точки зрения революционизирования ситуации. Солдаты 181‐го запасного пехотного полка, казармы которого располагались на рабочей Выборгской стороне, оказывали сопротивление полиции и жандармам, но в конце концов были вынуждены капитулировать и были арестованы. Вскоре появилось известие о том, что 150 солдат, поддержавших рабочий протест, были расстреляны, что стало толчком к новой волне забастовок.

Октябрьские забастовки рабочих неожиданно для союзников окрасились в цвета франкофобии. Рабочие открыто выступили против продолжения войны и теперь к агрессии против внутренних немцев добавилась агрессия к англичанам и французам. В конце октября французские промышленники Сико и Бопье, представители автомобильной фабрики «Рено», директора завода на Выборгской стороне, жаловались французскому послу на поведение русских рабочих соседних предприятий: «Вы знаете, господин посол, что мы никогда не имели повода быть недовольными нашими рабочими, потому что и они, со своей стороны, никогда не имели повода быть нами недовольными. Они и на этот раз отказались принять участие во всеобщей стачке… Сегодня днем, в то время как работа шла полным ходом, толпа стачечников, пришедших с заводов Барановского, окружила нашу фабрику, крича: „Долой французов! Довольно воевать!“ Наши инженеры и директора хотели поговорить с пришедшими. Им ответили градом камней и револьверными выстрелами. Один инженер и три директора-француза были тяжело ранены. Подоспевшая в это время полиция скоро убедилась в своем бессилии. Тогда взвод жандармов кое-как пробрался через толпу и отправился за двумя пехотными полками, расквартированными в близлежащих казармах. Оба полка прибыли через несколько минут, но вместо того, чтобы выручать завод, они стали стрелять по полицейским»[1303].

Недоверие к союзникам было характерно не только для рабочих. В семье профессора Московского университета И. Т. Тарасова говорили, что на смену немецкого засилья может прийти засилье английское: «Говорят, после 19 ноября будут опять какие-то перемены. Во всех этих переменах играет огромную роль английский посол Бьюкенен, у которого шпионство над всеми до такой степени развито, что ему положительно все известно. За это наша придворная камарилья потребовала его удаления, но было отвечено, что другого подходящего лица нет… Тогда струсили и оставили его в покое. Теперь он стал еще более нахально совать нос, куда следует и не следует. Значит начало английского засилья вместо немецкого. Насколько оно будет лучше — не знаю»[1304].

Директор Департамента полиции А. Т. Васильев 30 октября 1916 г., сравнивая общественные настроения в столицах и провинции, обратил внимание на то, что Петроград и Москва лидировали по степени оппозиционности и общего напряжения. Вместе с тем он отметил, что провинция не сильно отстала от центра: «Таким же напряженным, но все же в несколько меньшей мере, нежели в столицах, рисуется настроение во внутренней России… Общее же недовольство в городах, а также даже среди казаков земли войска Донского, настолько разрослось вширь и вглубь, что, по единогласному отзыву начальников розыскных органов, стихийные беспорядки могут вспыхнуть повсеместно при ближайших к тому поводах или под влиянием слухов о возникновении таких беспорядков в столицах»[1305].

Вероятно, наиболее обсуждаемые темы этого периода, помимо дороговизны и рабочих забастовок, — императорская семья и Дума. В разговорах о царе и царице на первый план неожиданно вышла тема сумасшествия. К тому времени в массах распространялась дешевая лубочная продукция, иллюстрировавшая слухи об интимных отношениях Александры Федоровны и Распутина. «Политическая порнография» ходила в виде дешевых литературных произведений, открыток, фальшивых фотографий, на которых якобы изображались обнаженные члены императорской семьи в компании старца. Петроградский студент в декабре 1916 г. упоминал засилье политической порнографии в письме своему московскому товарищу: «По Петрограду ходит очень много стишков, карикатур и т. п. изображений нашей милой действительности, в большинстве случаев порнографического характера»[1306]. Большой популярностью пользовались незамысловатые стишки поэта В. П. Мятлева. В известном стихотворении об интимной связи Распутина и «титулованной дамы» были следующие строчки: «И даже толстому амуру / Смотреть противно с потолка / На титулованную дуру / И на пройдоху-мужика»[1307].