Некоторые вопросы теории катастроф - Мариша Пессл

– Я слышала, как Эвита Перон в учительской говорила Мартине Филобек, что, по ее мнению, вердикт, якобы Ханна Шнайдер покончила с собой, – сплошная туфта, – доложила Носишка. – Перон говорит, Ханна не убивала себя, она это точно знает.

Тру недоверчиво прищурилась:

– А еще что?

– Больше ничего. Они заметили, что я застряла около ксерокса, и замолчали.

Тра со скучающим видом рассматривала свои ногти.

– Надоели бесконечные разговоры про Ханну Шнайдер! Сколько можно?

– Устаревшая тема, вроде углеводородов, – глубокомысленно кивнула Тру.

– И потом, когда я маме рассказала, какие фильмы она нам показывала на занятиях – совершенно не из школьной программы, – мама просто взвилась. Сказала, эта Ханна явная шизофреничка…

– Со сдвигом, – перевела Тру. – Ушибленная на голову.

– Мама, конечно, хотела бежать жаловаться Хавермайеру, но потом передумала. Директору сейчас и так нелегко. В школу никто поступать не хочет.

Носишка наморщила нос:

– Все-таки интересно, почему Эва так сказала. Она какой-нибудь секрет знает. Наверняка!

Тра вздохнула:

– Например, что Шнайдер ждала ребенка от мистера Флетчера… – Тра сурово уставилась на ничего не подозревающего лысого учителя и тут же хихикнула. – Это был бы первый в мире живой кроссворд!

– Если бы родился мальчик, его бы назвали Воскресный Выпуск Таймс[444], – подхватила Тру.

Двойняшки покатились со смеху и победно шлепнули друг друга по ладони.

После уроков я заняла наблюдательную позицию около корпуса Элтон и, чуть подождав, увидела, как она идет к преподавательской автостоянке (см. «Покидая Мадрид. 15 июня 1947» в кн. «Эва Дуарте Перон», Ист, 1963, стр. 334). На ней было короткое фиолетовое платье, туфли-лодочки в тон и плотные белые колготки, в руках – здоровенная стопка папок. На талии завязана бежевая кофта, вот-вот свалится – один рукав волочится по земле, словно заложник, которого утаскивают преступники.

Я заставила себя пойти за ней, хоть и страшновато было («Дожимай их!» – говорил частный сыщик Рывок Макфаддс своему напарнику в книге «Чикагские похороны» [Балк, 1948]).

– Миз Брюстер!

Она была из того типа людей, которые, услышав, как их окликнули по имени, шагают дальше, не оглядываясь, как будто едут на движущейся дорожке в аэропорту.

– Миз Брюстер!

Я догнала ее уже около машины – белой «хонды-цивик».

– Можно вас на минуточку?

Она сгрузила папки на заднее сиденье, захлопнула заднюю дверцу и открыла переднюю.

– Я в тренажерный зал опаздываю.

– Да это ненадолго совсем. Я… Я хочу загладить свою вину…

Голубые глаза уставились на меня (точно так же Эвита смотрела на полковника Хуана, когда он заодно с другими заплывшими жиром аргентинскими бюрократами без энтузиазма отнесся к ее великой идее совместных выборов Перон-Перон в 1951 году).

– Разве не мне уж скорее заглаживать надо?

– Не важно. Помогите мне, пожалуйста!

Она посмотрела на часы:

– Сейчас не могу, мне нужно на занятие…

– Если вы насчет папы беспокоитесь, то он тут ни при чем.

– А кто при чем?

– Ханна Шнайдер.

Эвита вздрогнула – видимо, эта тема была ей еще неприятнее – и так рванула дверцу машины, что стукнула меня по руке.

– Незачем тебе об этом думать.

Она влезла на водительское место – фиолетовое платье обтянуло ноги, как тесное кольцо для салфеток. Эвита вытащила ключи (с брелоком в виде розовой кроличьей лапки) и резким движением воткнула ключ в замок зажигания, будто ножом пырнула.

– Если хочешь, приходи завтра, я с утра здесь буду, а сейчас мне пора.

Она ухватилась за ручку дверцы, но я не сдвинулась с места. Дверца уткнулась в мои коленки.

– Ну? – сказала Эвита.

Я не отступила («Пусть свидетель хоть рожает, допрашивай на месте, – поучал сыщик Фрэнк Уотерс из полиции Майами своего неопытного напарника Мелвина в книге „Неприятности с подковыркой“ [Браун, 1968]. – Никаких отговорок, никаких отсрочек. Не давай им времени на раздумья. Захвати свидетеля врасплох – и он тебе родную мать сдаст с потрохами»).

– Господи боже, да что с тобой? – Эвита в раздражении выпустила ручку. – Что ты так смотришь? Ну умер кто-то, это еще не конец света. Тебе шестнадцать! Вот будут у тебя трое детей и диабет, мужик бросил, дом заложен, тогда поговорим. А ты за деревьями не видишь леса. Если так уж надо, завтра приходи.

Она включила обаяние: улыбнулась и в голос подпустила завитушек, гладеньких и миленьких, словно бантик на коробке с подарком.

– Вы уничтожили мою единственную память о маме, – сказала я. – И не можете уделить мне пять минут?

Я разглядывала свои туфли с самым несчастным видом. Эвита умеет быть доброй только к обездоленным, все остальные для нее – мерзкие олигархи, не заслуживающие ничего, кроме тюрьмы и пыток.

Она ответила не сразу. Сперва поерзала, так что сиденье скрипнуло, разгладила платье на коленях.

– Знаешь, я пошла в «Эль Рио» с подругами… – тихо проговорила Эва Брюстер. – Выпила пару-тройку «камикадзе»[445], и вдруг мысли о твоем отце одолели. Я не хотела…

– Я понимаю. Так что вам известно о Ханне Шнайдер?

Эва скривилась:

– Ничего.

– Но вы не думаете, что она совершила самоубийство.

– Я такого не говорила! Понятия не имею, что там произошло. А ты странная девочка… Твой папа знает, что ты бегаешь повсюду, людей стращаешь? Вопросы всякие задаешь?

Я промолчала. Эвита еще раз взглянула на часы, что-то пробурчала о тренажерном зале (почему-то я догадывалась, что никаких занятий у нее не назначено, да и ладно, меня другое интересовало). Эва рывком открыла бардачок, вытащила пакетик антитабачной жвачки «Никоретте», забросила две штучки в рот, высунула из машины сперва левую, потом правую ногу, положила одну на другую, будто усаживаясь за барную стойку в «Эль Рио». Ноги у нее были – словно гигантские палочки-леденцы, только без красных полосок.

– Мне известно то же, что и тебе. То есть почти ничего. Единственное – не в ее это стиле. Убить себя, тем более повеситься… Я бы еще поняла, отравиться таблетками… И то под большим вопросом.