Домик в Оллингтоне - Энтони Троллоп

Само собою он хотел отвечать графу, и отвечать немедленно. Он решился исполнить это, не выходя из должности. Его покровитель и друг не должен иметь повода к дальнейшему его обвинению подобного рода. Потом он снова обратился к незаслуженному упреку, который сделали ему по поводу его молчания, – как будто размышление об этом было самым главным и важным предметом при настоящем положении обстоятельств. Мало-помалу, однако же, он успел сосредоточить свои мысли на существенном вопросе – примет ли Лили его предложение? Осуществление его истинного счастья совершенно зависело от ее расположения, – при одной мысли об этом, Джонни снова терялся в своих думах, в его сердце снова возникали тяжелые предчувствия. Его тяготили не только обыкновенные сомнения, свойственные всякому влюбленному молодому человеку, сомнения, соединенные с боязнью, обыкновенной у скромного и застенчивого юноши, – но и мысль о том, что поступок его с Кросби будет служить для него немалой преградой. Может статься, он не совсем понимал то, что выстрадала Лили, но считал вероятным, что ей нанесены были раны, которых не в состоянии были излечить даже последние пять месяцев. Возможно ли, чтобы она позволила ему залечить эти раны? Во время этих размышлений он чувствовал себя совершенно уничтоженным своей застенчивостью и убеждением в том, что он недостоин такого беспредельного счастья. Да и что же, в самом деле, предлагал он взамен предоставления ему такой девушки, как Лилиана Дель?

В этот день коронная служба, мне кажется, также ровно ничего не получила от Джонни Имса взамен выдаваемого ему жалованья. Впрочем, надо сказать правду, до этого времени подобная замена со стороны Джонни был так соразмерна, что, к величайшей досаде и зависти Кредля, Фишера и других непосредственных сослуживцев и товарищей, повышение Джонни по должности было во всем управлении сбора податей делом несомненным. Предназначенное ему место, по носившейся молве, принадлежало к числу тех, которые в мире гражданской службы считаются настоящим раем. Ему предстояло, как гласила та же молва, сделаться частным секретарем первого комиссионера в управлении. Эта перемена предоставляла ему возможность оставить большую, не покрытую коврами комнату, в которой он сидел за одной конторкой с другим человеком, к которому он чувствовал себя привязанным постыдным образом, как должны чувствовать себя две собаки на одной своре. Эта комната представляла собою нечто вроде медвежьей ямы, в которой сидело от двенадцати до четырнадцати человек. Каждый день около часу пополудни в ней являлись оловянные кружки, придававшие ей вид далеко не аристократический. Старшина комнаты, некто мистер Лов, который имел ее, как все допускали, в непосредственном своем заведывании, был клерк старинного покроя, угрюмый, тяжелый, нечестолюбивый, проживавший в отдаленном конце Эйлинтона и за пределами управления, не известный никому из своей меньшей братии. Все вообще сослуживцы его были такого мнения, что он сообщал этой комнате весьма дурной тон. Часто и очень часто производил в этой комнате большое волнение официальный фат, в своем роде главный клерк, по имени Киссин, гораздо выше по должности и моложе по летам, чем джентльмен, о котором мы сейчас упомянули. Он опрометью выскакивал из своей собственной соседней комнаты, почти бегал, а не ходил, со вздернутым носом, всегда принимал на себя вид, как будто есть какой-нибудь повод бояться, что вся гражданская служба приближается к неминуемой гибели, и всегда употреблял грубые слова, переносить которые немногие из сидевших в большой комнате находили себя способными. Волосы у него всегда причесывались торчком, глаза всегда были выпучены, он обыкновенно носил при себе регистратурную книгу, засунув в нее палец. Книга эта была ему не по силам, подходя к тому или другому клерку, он не клал ее на конторку, а как-то швырял и через это сделался для всех ненавистным. Вследствие какой-то старинной размолвки, он и мистер Лов не говорили друг с другом, а по этой причине, при каждом случае, когда открывалась ошибка в книге, обвиняемый в этом молодой человек просил мистера Киссина обратиться к его неприятелю.

– Ничего я не знаю, – говорил мистер Лов, не отводя лица от конторки.

– Я представлю об этом в совет, – отвечал мистер Киссин и с огромной книгой исчезал из комнаты.

Иногда мистер Киссин действительно представлял об этом в совет, и туда обыкновенно требовали мистера Лова и двух или трех молодых людей из его отделения. Конечно, никогда это не влекло за собой серьезных последствий. Виновные клерки получали замечания. Один комиссионер отводил мистера Лова в одну сторону и что-то говорил ему, другой отводил мистера Киссина в другую сторону и тоже что-то говорил. После того комиссионеры, оставшись одни, начинали смеяться и говорили, что мистер Киссин мелочный человек и что Лов всегда будет брать над ним верх. Впрочем, подобные вещи творились в более мирные дни, до поступления в совет сэра Рэфля Бофля.

Все это на первых порах забавляло Джонни Имса, но в последнее время становилось скучным. Он не любил мистера Киссина, не любил и огромной его книги, с помощью которой мистер Киссин всегда старался уличить его в каком-нибудь серьезном промахе, ему надоели выходки его товарищей, возбуждавшие вражду между Киссином и Ловом. Когда помощник секретаря впервые сообщил Джонни намерение сэра Рэфля Бофля взять его к себе частным секретарем, когда он вспомнил уютную комнату, покрытую коврами, кожаное кресло, письменный отдельный стол, которые в случае такой перемены перейдут в полное его распоряжение, когда он вспомнил также и о том, что жалованье его увеличится на сто фунтов стерлингов и что при этом открывалась дорога к дальнейшему повышению, радость его была беспредельна. Но тут встречались своего рода неприятности, уменьшавшие восторг молодого человека. Настоящий частный секретарь, который был частным секретарем и при бывшем первом комиссионере, покидал этот земной рай единственно потому, что не мог выносить голоса сэра Рэфля. Носилась молва, что сэр Рэфль Бофль требовал от своего секретаря более того, что входило в круг его служебных обязанностей, требовал, чтобы секретарь служил и умел прислуживаться, так что Имс начал сомневаться в способностях своих занять это место.

– Почему же выбор пал на меня? – спросил Джонни помощника секретаря.

– Мы вместе совещались об этом, и мне кажется, что он отдает вам преимущество пред всеми другими, которых ему представляли.

– Однако он поступил со мной довольно строго по делу на станции железной дороги.

– Я думаю, после того он слышал еще что-нибудь по этому делу и переменил свое мнение, мне кажется, что он получил письмо от вашего друга, графа Дегеста.

– В самом деле! – сказал Джонни, начиная понимать, что значит иметь графа своим другом. С самого начала знакомства своего с этим нобльменом Джонни всячески старался не упоминать имени графа в своем управлении, а между тем почти каждый день слышал намеки, что факт этот известен всем и имел немаловажное значение.

– Но он такой грубый, – сказал Джонни.

– Вы смиритесь с этим, – отвечал помощник секретаря. – Он громко лает, но не кусает, а ведь сто фунтов в год чего-нибудь да стоят.

В эту минуту Имс смотрел на жизнь вообще с мрачной точки зрения, и в случае предложения ему нового места, намерен был отказаться от него. Джонни не получал еще письма от графа, но теперь, когда он сидел перед открытым письмом, лежавшим в ящике под его конторкой, – чтобы можно было читать его, откинувшись к спинке стула, – он начал смотреть на вещи вообще совсем с другой точки зрения. Во-первых, мужу Лилианы Дель следовало иметь отдельную комнату с коврами и креслами, во-вторых, сто фунтов в год добавочного содержания сразу увеличат сумму, назначенную ему графом. Но можно ли будет получить отпуск на Пасху? При изъявлении согласия быть частным секретарем сэра Рэфля, он должен выговорить это условие.