Последние из Валуа - Анри де Кок

– Они были людьми благородными – я и убил их, как убивают благородных людей; в честном бою. В присутствии сорока свидетелей.

– Но они приняли смерть отважно, не так ли?

– Очень отважно, этого отрицать не могу.

– Прекрасно! Честь Бомонов спасена! Пусть я лишился сыновей, но имя мое осталось незапятнанным!.. Это хорошо!

Мы даже не знаем, как именно определить то выражение, с коим дез Адре, отец, которому только что сообщили, что его сыновья погибли, произнес эти последние два слова: «Это хорошо!»…

Это была гордость, но гордость, доведенная до такой степени, что она стала почти героизмом. Отчаяние дез Адре было таково, что он готов был разразиться оскорблениями и проклятиями… Бесполезными проклятиями, излишними оскорблениями, над которыми его победитель только бы посмеялся. Поэтому, задушив готовый вырваться наружу гнев в зародыше, дез Адре сумел – по крайней мере внешне – остаться спокойным.

Его рассчитывали сломить, но выдержка ему не изменила. Он был горд собой, и эта гордость вызывающе светилась на его лице.

Филипп посмотрел на него с невольным восхищением… Люди великодушные всегда готовы признать достоинства своих врагов, даже самых ненавистных.

Однако не для того, чтобы восхищаться тигром, Филипп явился в его логово, но затем, что его сразить. На какое-то мгновение, пораженный поведением дез Адре, граф де Гастин забыл о своей роли палача…

Но он быстро пришел в себя.

– Поздравляю вас, барон: вижу, к смерти сыновей вы отнеслись довольно-таки философски… Немногие отцы способны на такое. К несчастью – для вас, – я сказал вам еще не все. Придется мне все же закончить.

– Но что еще вы можете мне сказать? – пренебрежительно бросил дез Адре.

– Прежде всего, вы поспешили обрадоваться тому, что смерть господ Рэймона де Бомона и Людовика Ла Фретта никак не запятнала ваше имя… На нем все же есть пятно, барон. Кое-кто подбросил грязи на ваш гербовый щит. И этот кое-кто – я!

– Ха! И что же это за пятно? Как вы подбросили эту грязь?

– В двух словах, в двух именах: Жанна и Екатерина. Так ведь зовут ваших дочерей? Одна из них – фрейлина госпожи Елизаветы, королевы Франции; другая – монахиня Монмартрского аббатства.

Дез Адре вздрогнул. Он уже почувствовал, куда дует ветер.

– Действительно, Жанна и Екатерина де Бомон – именно те, кем вы их и назвали. И что же?

– Что?.. Неужели сами не понимаете?.. Да нет, по глазам вижу: вы все уже поняли!.. Кровь за кровь! Око за око! Честь за честь! 17 мая мы убили не только моих отца и братьев, но и мою мать… И прежде чем перерезать им горло, ваши солдаты – ваши бандиты! – замарали своими грязными ласками благородных женщин, невинных девушек, виновных разве что в том, что они были подругами баронессы де ла Мюр… А Бланш, моя Бланш, с которой я только что обручился перед Богом, избежала самого ужасного из оскорблений, лишь заколов себя кинжалом. Так вот, барон, все очень просто: то, что ваши солдаты – ваши бандиты! – и ваш третий сын, шевалье Сент-Эгрев, не чтили в Ла Мюре: целомудрие, нравственную чистоту девушек… то и я не чтил в Париже, осуществляя свое возмездие! Мадемуазели Жанна и Екатерина де Бомон, фрейлина королевы и монахиня, были моими любовницами! Сразу обе! И дабы все во Франции об этом узнали, дабы их – и ваш! – позор был полным, после ужина, перед самыми влиятельными придворными – господами де Вильруа, де Таванном, де Гонди, де Лианкуром и тремя десятками других, которые присутствовали при моем сражении с вашими сыновьями, – я обесчестил ваших дочерей, позволив вышеназванным господам насладиться их ласками и поцелуями, так как сам уже к тому моменту ими пресытился! Ха-ха!

– И вы действительно это сделали, граф де Гастин?

– Да, я сделал это.

– Мерзавец!..

Проревев это слово, дез Адре вне себя от ярости бросился на Филиппа…

Представьте себе быка, несущегося на пастуха. А именно на манер быка барон и хотел поразить своего врага: головой!

Но все необходимые меры предосторожности были приняты заранее! Как только барон сорвался с места, двое огромного роста вооруженных людей, следивших за его движениями, тотчас же встали между ними и той группой, в которую входили граф Филипп де Гастин, маркиз Альбрицци и доктор Зигомала…

Послышался глухой стук, затем – звук упавшего на пол тела: голова барона встретилась с железной стеной, от которой и отскочила, а точнее – с кирасой одного из солдат.

Когда спустя несколько минут барон дез Адре, стараниями Зигомалы, наконец пришел в себя, то увидел своего врага и судью, графа Филиппа де Гастина, сидящим напротив него с таким спокойным видом, будто ничего и не произошло.

Дез Адре невольно застонал.

– Ха! – безжалостно усмехнулся Филипп. – А вы ведь, сеньор де Бомон, утверждали, что мне не удастся вырвать из вас ни единого стона!

– О, молодой человек, молодой человек, – пробормотал дез Адре, – ты победил меня… это правда!.. Но если ты совершишь ошибку, отказавшись довести свою месть до конца… то, будь уверен, в один прекрасный день я отомщу!

Граф де Гастин улыбнулся.

– Я не сомневаюсь в ваших добрых намерениях относительно меня, барон. Но будьте спокойны: моя победа, пусть я и намерен сохранить вам жизнь, полагаю, не оставит вам возможности кому-либо мстить… Однако же я обещал показать вам, барон, прелюбопытное зрелище… Пойдемте!.. Ах, да! Доктор Зигомала, извольте освободить барона от цепей: вы уже доказали, что вы – волшебник, тогда как он – отнюдь не Геркулес! Я не хочу, чтобы он затем упрекал нас в излишней жестокости.

Зигомала легким давлением пальцев освободил руки барона, после чего поспешил нагнать уже направившихся к выходу из хозяйственного зала Филиппа де Гастина и Луиджи Альбрицци. Двое великанов, о кирасу одного из которых ударился головой барон, подхватили дез Адре под руки; двое других солдат встали сзади, Скарпаньино и Тартаро – спереди.

В таком порядке они и спустились по лестнице донжона, присоединившись к графу, маркизу и доктору в одной из комнат второго этажа, по соседству с которой располагался зал, обычно служивший жилищем гарнизону замка.

И этот гарнизон, как и всегда, находился в этом зале. Дез Адре в замке Ла Фретт располагал сотней вооруженных людей; теперь из-за массивной дубовой двери неслись голоса орущих, поющих и смеющихся солдат.

«Что бы это значило? – подумал барон. – Как могли меня оставить, предать сразу сто человек, и как они смеют столь бессовестно веселиться?»

– Недурно они забавляются! – заметил Тартаро. – Еще почище, чем в Ла Мюре!

– Помолчи, Тартаро! – строгим голосом промолвил граф де Гастин.

Повернувшись к Скарпаньино, он кивком указал на дверь помещения стражи: