Воля к власти. История одной мании величия - Альфред Адлер

творит dans l’ideal et l’impossible[126]. В нем снова распознают то, что он есть: посмертный брат Данте и Микеланджело: и в истине, в осознании твердых контуров своих видений, интенсивности, связности и внутренней логики своей грезы, глубины своей медитации, сверхчеловеческого величия своего замысла, — во всем этом он им равен et leur gal: sonnie la meme taille et la meme structure; il est un des trois esprits souveraines de la renaissance italienne[127]».

Nota bene — Данте, Микеланджело, Наполеон.

519. О пессимизме силы. Во внутреннем душевном хозяйстве примитивного человека перевешивает страх перед злом. Что такое зло? Троякое: случайность, неизвестность, внезапность. Как примитивный человек побарывает зло? — Он помысливает его себе как разум, как силу и даже как личность. Благодаря этому он получает возможность заключать со всеми тремя что-то вроде договора и вообще воздействовать на них заранее, — предотвращать.

— Второй выход из положения — утверждать иллюзорность, кажимость их злостности и вредоносности: то есть истолковывать последствия случайности, неизвестности и внезапности как добронамеренные, как осмысленные…

— Третье средство: первым делом объяснять себе плохое как «заслуженное» — оправдывать зло как наказание…

— In summa: люди злу покоряются; вся морально-религиозная интерпретация мира есть лишь форма покорствования злу. — Вера в то, что в зле сокрыт добрый смысл, означает отказ от борьбы со злом.

Тогда вся история культуры представляет из себя постепенное уменьшение этого страха перед случайностью, неизвестностью и внезапностью. Культура — это означает именно учиться учитывать, учиться мыслить причинно-следственно, учиться предотвращать, учиться верить в необходимость. С ростом культуры надобность для человека в такой примитивной (именуемой религией или моралью) форме покорствования беде, в таком «оправдании беды» отпадает. Тогда он начинает войну с бедой — он ее отменяет. Да, вполне возможно состояние уверенности в себе, веры в закономерность и исчислимость, когда страх сменяется в сознании досадой человека на себя, — и когда желание повстречаться со случайностью, неизвестностью и внезапностью выдает себя щекоткой риска.

Задержимся еще немного на этом симптоме высшей культуры — я называю его пессимизмом силы.

Человеку не нужно больше «оправдание беды», как раз это-то оправдание ему больше всего и претит, он наслаждается бедой pur, cru[128], бессмысленную беду он находит наиболее для себя интересной. Если прежде ему нужен был бог, то теперь его восхищает мировой беспорядок без бога, мир случайности, где страшное, двойственное, искусительное лежит в самой сути…

В таком состоянии в «оправдании» нуждается как раз добро, то есть оно должно обрести некую злую и опасную подоплеку или заключать в себе некую грандиозную глупость — только так оно еще может понравиться.

Животное начало уже не вызывает больше ужаса; предприимчивая и счастливая игра сил в человеке в пользу животного — в такие времена самая триумфальная форма духовности.

Человек отныне уже достаточно силен, чтобы дозволить себе стыдиться своей веры в бога: теперь ему вновь можно разыгрывать роль advocatus diaboli[129].

Если он in praxi и выступает за сохранение добродетели, то лишь по сторонним причинам, которые позволяют распознать и оценить в добродетели тонкость, хитрость, жажду власти или наживы в самых разнообразных их проявлениях.

Но и этот пессимизм силы тоже завершается абсолютной теодицеей, то есть абсолютным утверждением мира, — но в силу причин, по которым прежде ему, миру, всегда говорили только «нет», — и таким образом, утверждает концепцию этого мира как идеала, действительно достигнутого и наивысшего из возможных.

520. Основные виды пессимизма:

Пессимизм впечатлительности (сверхраздражительность с преобладанием чувства недовольства и хандры);

Пессимизм «несвободной воли» (иначе говоря: нехватка сдерживающих сил в ответ на раздражители);

Пессимизм сомнения (боязнь всего прочного, непреложного в своей осязаемости и «схватываемости»);

соответствующие этим видам психологические состояния можно все сразу наблюдать в сумасшедшем доме, хотя и с некоторой долей преувеличения. Равно как и «нигилизм» (пронизывающее чувство «ничто»).

Куда, однако, отнести моральный пессимизм Паскаля? Метафизический пессимизм ведической философии? Социальный пессимизм анархистов (или Шелли)? Сострадательный пессимизм (как у Толстого, Альфреда де Виньи)?

— Не есть ли это все точно так же феномены распада и заболевания?.. Эксцессивное придание чрезмерной важности моральным ценностям, или «потусторонним» фикциям, или социальным недугам, или страданию вообще? Всякое такое преувеличение одной отдельно взятой точки зрения уже само по себе есть признак заболевания. Равно как и перевес «нет» над «да!».

С чем это нельзя путать: с радостью в отрицании словом и делом от неимоверной силы и интенсивности да-сказания, что свойственно всем изобильным и могущественным людям и эпохам. Это как бы роскошь, также и форма храбрости, желание лицом к лицу предстать перед страшным; симпатия к ужасному и гадательному, потому что и сам человек, среди прочего, ужасен и гадателен: дионисийское в воле, духе и вкусе.

521. Пять моих «нет»

1. Моя борьба против чувства вины и против вмешательства понятий наказания в физический и метафизический мир, равно как и в психологию, и в истолкование истории. Познание обморализации всех предыдущих философий и ценностных систем.

2. Распознание мною наново и демонстрация в его истинной сути традиционного идеала, а именно, христианского, даже при том, что догматическая форма христианства себя изжила. Опасность христианского идеала кроется в его ценностных эмоциях, в том, что способно обойтись без понятийного выражения: моя борьба против латентного христианства (например, в музыке, в социализме).

3. Моя борьба против ХVIII века Руссо, против его «природы», против его «доброго человека», его веры в господство чувства — против размягчения, ослабления, обморализации человека: это идеал, рожденный из ненависти к аристократической культуре и in praxis означающий примат необузданных чувств обиды, идеал, изобретенный как боевой штандарт — моральность чувства вины христианина, моральность чувства обиды (излюбленная поза черни).

4. Моя борьба против романтизма, в котором скрещиваются христианские идеалы и идеалы Руссо, но вместе с тем и тоска по древним временам клерикально-аристократической культуры, по virtu, по «сильному человеку» — все вместе нечто чрезвычайно гибридное; ложная, поддельная разновидность более сильной человеческой породы, которая ценит экстремальные состояния вообще и в них видит симптом силы («культ страсти») — имитация самых экспрессивных форм, furore espressivo[130], не от полноты, а от недостатка. Что в XIX веке можно более или менее считать рожденным от полноты, от всего сердца: легкую музыку и т. д.; — среди писателей, например, Штифтер и Готтфрид Келлер являют знаки большей силы, внутреннего благополучия, чем… Большие достижения в технике, изобретательность, естественные науки, история (?): все это относительные произведения силы XIX столетия, продукты его веры в себя.

5. Моя борьба против засилия стадных инстинктов, после того, как наука стала делать с ними одно общее дело; против утробной