Воля к власти. История одной мании величия - Альфред Адлер

ненависти, с которой воспринимается всякая иерархия рангов и дистанция.

522. Из распирающего чувства полноты, из напряжения сил, которые непрестанно растут внутри нас и еще не умеют разрядиться, возникает состояние, как перед грозой: природа, которая есть мы, омрачается. И это тоже — пессимизм… Учение, способное положить такому состоянию конец, тем, что оно повелевает что-то, внедряет переоценку ценностей, благодаря которой накопленным силам указывается путь, указуется их «куда?», после чего они разражаются делами и молниями — такое учение вовсе не обязательно должно быть учением о счастье: высвобождая ту силу, что мучительно, до боли томилась под спудом, оно приносит счастье.

523. Радость наступает там, где есть чувство могущества.

Счастье — в охватившем всего тебя сознании могущества и победы.

Прогресс: усиление типа, способность к великому стремлению: все остальное — ошибка, недоразумение, опасность.

524. Период, когда замшелый маскарад и моральная принаряженность аффектов вызывают отвращение: голая природа, когда количественные признаки силы как решающие попросту признаются (как определяющие ранг), когда снова господствует размах как следствие великой страсти.

525. Все страшное ставить на службу себе — по отдельности, шаг за шагом, попытка за попыткой: так требует задача культуры; но покуда культура еще не стала достаточно сильной, она вынуждена это страшное побарывать, умерять, вуалировать, даже проклинать…

Всюду, где культура впервые пригубляет зло, она в связи с этим изъявляет отношения страха, то есть слабость…

Тезис: всякое добро есть поставленное на службу зло былых времен. Мерило: чем страшнее и неистовей страсти, которые может позволить себе эпоха, народ, отдельный человек, ежели ему хочется употребить их как средство, — тем выше стоит их (его) культура. — Чем посредственней, слабей, раболепнее, трусливей человек, тем больше будет он пробовать себя во зле: царство зла в нем наиболее поместительно, самый низкий человек будет видеть царство зла (то есть царство запретного и враждебного ему) повсюду.

526. Не «счастье следует за добродетелью», — а, наоборот, сильный человек определяет свое счастливое состояние как добродетель.

Злые деяния свойственны сильным и добродетельным; дурные, низкие поступки — удел порабощенных.

Самый сильный человек, человек-созидатель, по идее должен быть самым злым, поскольку он осуществляет, насаждает свой идеал среди остальных людей наперекор всем их идеалам и переделывает их по своему образу и подобию. Зло в данном случае означает нечто суровое, причиняющее боль, навязанное силой.

Такие люди, как Наполеон, должны являться снова и снова, дабы укреплять веру в самовластье одного человека: сам он, однако, из-за средств, к которым вынужден был прибегать, себя предал и продал и благородство характера утратил. Насаждай он свою волю среди иных людей, он бы применял иные средства, и тогда не вытекало бы с необходимостью, что всякий кесарь обязательно становится скверным человеком.

527. Человек — это зверь-чудовище и сверхзверь; высший человек — это человек-чудовище и сверхчеловек: именно так все и складывается. С каждым прирастанием человека ввысь и в величие он растет также вглубь и в страшное. Не следует желать одного без другого — или, еще точнее: чем основательней хочет человек одного, тем основательнее он достигает как раз другого.

528. Не будем себя обманывать: величие неотделимо от страшного.

529. Я поставил познание перед картинами столь страшными, что всякое «эпикурейское удовольствие» при этом невозможно. Лишь дионисийской радости достанет на это — только я по-настоящему открыл трагическое. У древних греков, благодаря их моральной поверхностности, оно понималось превратно. И резиньяция — тоже не урок из трагедии! — а превратное ее понимание! Тоска по ничто есть отрицание трагической мудрости, ее противоположность!

530. Целостная, полная и могучая душа справится не только с болезненными и даже ужасными потерями, лишениями, унижениями и грабежами: она выйдет из этих бездн в еще большей полноте и силе — и, что самое существенное, с новым прибытком в блаженстве любви. Полагаю, тот, кто угадал хоть что-то об этих самых донных предпосылках всякого прироста в любви, поймет Данте, который на вратах своего ада написал: «… и вечною любовью сотворен».

531. Я обежал всю округу современной души, посидел в любом ее уголке и закоулке — это моя гордость, мука моя и мое счастье.

Действительно преодолеть пессимизм; как итог — гётевский взгляд, полный любви и доброй воли.

532. Это вовсе не самый главный вопрос, довольны ли мы собой; куда важнее, довольны ли мы вообще хоть чем-то. Предположим, мы говорим «да» одному-единственному мгновению — это значит, тем самым мы сказали «да» не только самим себе, но и всему сущему. Ибо ничто не существует само по себе, ни в нас самих, ни в вещах: и если душа наша хоть один-единственный раз дрогнула от счастья и зазвучала, как струна, то для того, чтобы обусловить одно это событие, потребовались все вековечности мира — и все вековечности в этот единственный миг нашего «да» были одобрены и спасены, подтверждены и оправданы.

533. Утверждающие аффекты: — гордость, радость, здоровье, половая любовь, вражда и война, благоговение, красивая повадка, манеры, сильная воля, дисциплина высокой духовности, воля к могуществу, благодарение земле и жизни — все, что изобильно и хочет отдавать, и дарует жизнь, и облагораживает, и увековечивает, и обожествляет — вся мощь преображающих добродетелей… всякое согласие с жизнью, да-сказание, да-деяние.

534. Мы, меньшинство или многие, которые отваживаемся снова жить в мире, избавленном от морали, мы, язычники по вере, — мы, вероятно, также и первые, кто понимает, что такое языческая вера: это когда ты должен представлять себе более высших, чем человек, существ, но существ по ту сторону добра и зла; должен всякое «быть выше» понимать как «быть вне морали». Мы веруем в Олимп — и не веруем в «распятого»…

535. Новейший человек свою идеализирующую силу в отношении бога по большей части связывал с возрастающей морализацией последнего — что из этого следует? Ничего хорошего, одно только умаление человеческих сил.

Дело в том, что в принципе возможно как раз обратное, и оно уже проявляет себя некоторыми признаками. Бог, помышляемый как освобожденность от морали, как вся полнота жизненных противоречий, теснящихся в нем, и высвобождающаяся, оправданная в божественной муке: — бог как надстояние над жалкой моралью зевак и бездельников, как потусторонность от «добра и зла».

536. В известном нам мире бытие гуманного бога недоказуемо — до этой мысли вас нынче еще можно силой дотащить. Но какой вывод вы из нее извлекаете? «Оно нам недоказуемо» — скепсис познания. Но все вы боитесь другого вывода: «В известном нам мире доказуемо бытие совсем иного бога, такого, который по меньшей мере не гуманен» — короче, то есть: вы продолжаете держаться за своего бога и изобретаете для него мир, который