Наполеон. Голос с острова Святой Елены. Воспоминания - Барри Эдвард О'Мира

Я отправился в комитет общественной безопасности Конвента, объяснил его членам, что направление в войска трех депутатов Конвента причинит только лишние неудобства, так как эти депутаты будут всего лишь мешать действиям генерала. Члены комитета осознали, что нельзя терять ни минуты времени, предложили Конвенту Барраса в качестве главнокомандующего, а командование войсками, которые должны были защитить Конвент, доверили мне. Принятые мною меры, о которых я рассказывал вам ранее, спасли Конвент с наименьшими затратами человеческих жертв с обеих сторон»[60].

20 января. В соответствии с полученным приказом отправился в «Колониальный дом». Когда я разговаривал в библиотеке с г-ном Бакстером, вошёл губернатор, выглядевший очень разгневанным. В грубой и резкой форме он спросил меня, что я могу сообщить о состоянии здоровья генерала Бонапарта. Я ответил, что никаких изменений к лучшему у него не наблюдалось. «Он выходил из дома?» — «Нет, не выходил». — «А он был в бильярдной комнате?» — «Значительную часть дня он проводит именно там». — «Чем он там занимается?» — «Не могу сказать, сэр», — ответил я. «Нет, вы можете сказать, сэр, — возразил мне губернатор, окидывая меня обычным гневным взглядом, — вам хорошо известно, что он там делает. Вы просто не выполняете своего долга перед правительством».

Затем его превосходительство стал расхаживать по комнате, изредка останавливаясь передо мной, с неописуемой яростью в глазах рассматривая меня, скрестив при этом руки на груди и взрываясь гневными восклицаниями Я довольствовался тем, что вытаскивал из кармана свои часы, чтобы каждый раз определить продолжительность времени, когда, стоя передо мной, он буквально пожирал меня глазами. Не один раз в моей голове проносилась мысль, что он замышляет осуществить акт физического насилия над моей персоной. Хладнокровие и полное молчание, видимо, были совсем не тем, чего бы ему хотелось, и тогда он начал в своей обычной манере новую серию допросов относительно имени человека, который примерно двенадцать месяцев назад сообщил мне о том, что лорд Ливерпуль вмешался и воспрепятствовал моему отзыву с острова Святой Елены.

Я отвечал, что в то время, когда я впервые сказал ему об этом в июле прошлого года, я предложил одному третьему лицу показать ту часть письма, в которой речь шла о том, что в адрес лорда Ливерпуля было направлено письменное заявление с просьбой, чтобы его светлость помешала моему отзыву с острова. Губернатор возобновил яростным тоном своё требование о том, что я должен немедленно сообщить ему имя человека, который передал мне письмо с описанием факта обращения к лорду Ливерпулю. Губернатор также заявил, что мое предложение показать письмо третьему лицу явилось личным оскорблением его (губернатора), при этом губернатор в угрожающей манере буквально надвинулся на меня, очевидно, с намерением запугать и заставить быть более сговорчивым. Я же не отступал от своего и отвечал, как и прежде, что вызывало очередное яростное требование сообщить ему имя третьего лица. Тогда я заявил губернатору, что, поскольку мои ответы вызывают только брань в мой адрес, я должен вообще отказаться отвечать. «Запишите, майор Горрекер, что господин О’Мира отказывается отвечать», — такова была реакция губернатора на моё заявление. После продолжительного и бранного разглагольствования о моём непристойном поведении мне было разрешено удалиться.

28 января. Встретился с Наполеоном, который чувствовал себя лучше, чем накануне. Мы немного побеседовали о Шатобриане. «Шатобриан — старый эмигрант, который был назначен секретарём кардинала Феша, — сообщил Наполеон, — когда последний был послом при дворе Рима, где он умудрился вызвать недовольство папы римского и кардиналов, несмотря на ту галиматью, которую он опубликовал о христианстве. В то время как он находился в Риме, он пытался уговорить престарелого короля Сардинии, который отрёкся ранее от престола и затем ударился в религию, возобновить свои притязания на трон Сардинии. Король, заподозрив в нём доносчика, выставил его за дверь и обратился ко мне с жалобой на его поведение, которое стало причиной его бесчестья. Пока я обладал властью, он был одним из моих самых жалких льстецов. Он был слабохарактерным хвастуном, у которого была душа пресмыкающегося и который страстно любил писать книги».

Я спросил мнение Наполеона о поведении Бернадотта. «Бернадотт отплатил мне неблагодарностью, — заявил Наполеон, — так как именно я возвеличил его; но я не могу сказать, что он предал меня: он в некотором роде переродился в шведа, и он никогда не обещал мне не совершать того, что он сделал. Я могу обвинить его в неблагодарности по отношению ко мне, но только не в предательстве. Ни Мюрат, ни он никогда бы не объявили войны против меня, если бы они думали, что это приведёт к потери моего трона. Они хотели лишь ограничить мою власть, но не уничтожать меня полностью. Храбрость Мюрата, не знавшая границ, была настолько восхитительна, что даже казаки при виде его не могли удержаться от восторженных криков. Они не могли сдержать своих чувств, когда перед ними представала его благородная фигура, шествующая подобно рыцарю старых времён и способная совершать чудеса мужества.

Лабедойер, — продолжал Наполеон, — был молодым человеком, воодушевлённым самыми благородными порывами и неограниченным презрением к королевской семье, который вместе с другими несчастными, чтобы избежать голодной смерти, прозябал в течете двадцати пяти лет в самых плачевных и позорных условиях. Его преданность мне была полна энтузиазма, и он объявил о себе в минуту величайшей опасности».

Наполеон описал Друо как человека, обладавшего одним из самых благородных и непритязательных характеров во Франции, хотя и имевшего способности, которые можно встретить очень редко. Друо был человеком, который в личной жизни удовлетворялся самым малым, позволяя себе сорок су в день, он жил так, словно имел доходы в целый золотой соверен. Он был отзывчивым и религиозным человеком, чьи нравственные начала, честность и простота будут почитаемы в век сурового республиканизма.