Песнь копья - Илья Крымов

Объевшись изысканных блюд и упившись вином, он окутался простынями и провалился в царство кошмаров. Эц давно знал, что не следовало так праздновать чрево перед сном, но лишённый многих иных наслаждений, он всю жизнь предавался обжорству. Удивительно ли, что сон не удержал его, когда старика схватили, затолкали в рот кляп, надели на голову мешок и связали члены. Панические движения не принесли пользы, — руки, державшие Эца, были сильны.

Его куда-то несли, быстро и плавно, движение почти не прекращалось, чувствовались подъёмы и спуски, внутри пленника всё переворачивалось, а сердце колотилось и болело. Эц успел трижды потерять сознание и прийти в себя, прежде чем его бросили на мягкую поверхность и кляп поглотил стон. Верёвки исчезли с конечностей, исчез мешок, и евнух сжался в комок, боясь, что его вот-вот станут бить. Эти страхи оказались напрасными, но потребовалось время, чтобы достаточно осмелеть и вытянуть изо рта тряпку.

Комната была не большой, но и не маленькой, просторный куб, тонувший в пурпурной темноте. Единственным источником света служила полная луна, проникавшая внутрь через фигурную решётку на окне. Эцу не пришло в голову думать о том, как могла хозяйка ночных небес пробиться сквозь непроглядный смог, его испуганный разум поглощало иное.

Луна расплескивала свет на ворсистые ковры, привезённые откуда-то из халифата, на стены, покрытые растительными узорами и вязью; она играла на гранях хрустальных бутылей с дорогими винами и на огромном балдахине сиреневого шёлка, накрывавшем ложе в дальней части комнаты. Густой мрак искажал цвета, но балдахин казался всё же сиреневым… а темнота под ним была непроглядной. Из нефритовой хандуинской курильницы сочился сладкий дым, который никак не мог сокрыть запах смерти, разлитый по спальне.

Эц сидел на коленях, всё ещё сжавшийся, всё ещё дрожащий, он заглядывал в тени, казавшиеся окнами в иные измерения, где царствовала темнота и пустота. Больше всего пугала тьма под балдахином, евнух чувствовал обожжённой кожей взгляд, который был устремлён оттуда.

— Ты искал встречи со мной.

Голос ужасный, как скрежет железа по стеклу, заставил Эца вскрикнуть и упереться лбом в ковёр.

— Госпожа, сколько лет прошло…

— Не трать моё время попусту.

Эц, чьё тело тряслось и потело под дорогими тканями, собирал все доступные силы, вспоминал речь, которую репетировал столько времени. Он внезапно пожалел о всех событиях, которые привели его сюда и сейчас.

— О госпожа моя, — взвыл евнух, — ужасная весть вынудила меня, вашего раба, проделать долгий путь и потревожить ваш покой! Ужасная весть!

Из-под балдахина не донеслось ни единого звука.

— Госпожа, ваша матушка, пресветлая Инглейв умерла!

Стон скорби вырвался из его рта и слёзы покатились по щекам. Даже сам Эц не смог бы точно сказать, сколько в них было искренней боли, а сколько притворства.

— Я знаю, — резко скрежетнул голос с ложа, такой ужасно противный, причиняющий мучение каждым обертоном. — Что-то ещё?

— О госпожа, я приношу вам свои соболезнования и предлагаю клятву верности! Располагайте мною, моими знаниями и умениями! Позвольте послужить делу восстановления справедливости и…

— Нет.

— А?

— Справедливостью для тебя, — поведал скрежещущий голос, — было бы повешение на собственных кишках, скопец. Хочешь такой справедливости?

Ему показалось, что горло перехватила удавка, на миг евнух даже поверил и полез было пальцами под многочисленные подбородки, но смог овладеть порывом.

— Но… но… как же… Ваша матушка! Её убили!

— Туда ей и дорога, старой дряни. Жаль, что я не смогла увидеть это. Жаль, что я не смога плюнуть на её труп. Иного она не была достойна.

Поглощённый возмущением и растерянный, он даже немного позабыл о смерти, которую воображение поселило в тенях, об опасности, которой был пропитан сладко-гнилостный воздух. Разум судорожно искал мысль, за которую можно было уцепиться и…

— Самшит!

Повисла страшная тишина и евнух замер как мышь, не дыша, в страхе, что Зиру не заговорит.

— Что ты сказал?!

— Это Самшит убила вашу матушку! — взвыл Эц. — И сама стала Верховной! Это Самшит! Она проклинает имя вашего отца, называет его лжепророком, анафемой и… и… жалким разочарованием, вместо Спасителя, в котором мы все так сильно нуждались! Самшит…

— Заткнись! Ещё раз ты назовёшь имя этой змеи, я прикажу кормить тебя твоей же плотью!!!

Голос рассёк щёку евнуха, оставив длинный рваный след. Он упал, зажимая рану, скуля как побитый пёс, но вновь судьба проявила милость.

— Очистьте комнату.

Из-под потолка неслышно спрыгнула массивная фигура, укутанная в тёмную ткань, увешанная оружием. Она сунула под балдахин руку и вытянула в лунный свет верёвку, а следом, — и труп с петлёй на шее. Когда моккахин тянул мертвеца мимо Эца, евнух рассмотрел обличье некогда красивого юноши с первичными признаками разложения. Бессмысленный взгляд удавленника прошёл сквозь свидетеля, а затем тот обратив внимание на вздыбленную мужественность, которую перетянули бычьими жилами у основания, чтобы она не утратила своего вида после остановки сердца. Эц ощутил, как в его рот хлынула рвота, как ожёг горло желудочный сок, но старик ничему не позволил пролиться на ковёр, он сжал окровавленной ладонью губы и заставил себя всё проглотить.

Зашуршали атласные простыни, из-под балдахина выбралась сама Зиру. Эц едва не взвизгнул. В его памяти то была мелкая мерзкая девчонка, противный урод, которому посчастливилось пережить роды, но старик никак не мог представить, во что ещё более ужасное превратилась она, преодолев взросление.

Облик Зиру являлся воплощением кошмаров, эта женщина была худа, словно умирала от голода, — скелет с тонкими мышцами, обтянутый мертвенной кожей, — виднелось каждое ребро, каждый позвонок, каждый обвод тазовой кости; её внутренности будто высохли, или попросту никогда не существовали. Но руки и ноги отличались от общего безобразия, — протезы, созданные гномьими кузнецами-механиками, оживлённые не магией, но руническим Ремеслом. Эти члены сверкали зеркальным металлом, несравненно лёгкие, прочные и сильные.

Из-за кривоватой шеи, голова женщины никогда не сидела ровно, а склонялась то к одному плечу, то к другому. Треугольное лицо Зиру заслуживало отдельной главы в атласе кошмарных снов, начиная с того, что провалившийся нос напоминал рыльце летучей мыши; пергаментная кожа обтягивала скулы и подбородок так туго, будто вот-вот могла порваться, из-за чего женщина с трудом выражала эмоции, — только уродливые противоестественные гримасы. Волосы Зиру являлись торчавшей во все стороны, сухой и бесцветной соломой, а её глаза… о эти очи ужаса! Слишком огромные, занимавшие почти треть лица, они, казалось, никогда не моргали; зрачки расширялись и сужались независимо, а радужки… если приглядеться, можно было понять, что радужки её глаз меняли форму и цвет словно земляное масло, плавающее в воде. Капельки их могли даже отделяться, уходить в плавание по склерам, а потом вновь возвращаться к зрачкам и продолжать плавный танец форм.