Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

она, сдерживая смех, уставилась на Ашакодо с самым невинным видом.

— Вуя! — всплеснула руками Ашакодо. — Семь дочек и один сын — и это ты называешь много?! Да прежде детей было больше, чем камней в стенах! А теперь… Плакать хочется… — голос Ашакодо сорвался. — Пусть беда забудет дорогу в наш аул, но, если, не дай аллах, из восьми один погибнет, останется только семь. А из семи один — только шесть, а из шести один…

— Ашакодо, — перебила ее Заира, — а когда тебе было семнадцать, это правда, что девушек выдавали замуж насильно?

— Ну, хватит, — вконец рассердилась Муслимат, — и правильно делали, что выдавали. А то больно уж разборчивые стали: тот ростом не вышел, у этого зубы редкие… Один рыжий, у другого нос длинный. Сам аллах вам не угодит. Ну иди, иди, накрывай на стол.

— Когда мне было семнадцать, — гордо выпрямилась Ашакодо, — разве мы смели обсуждать мужчин!.. — И она разразилась такой выразительной речью, что Заира тотчас принесла свою тетрадь и стала в ней что-то быстро-быстро записывать.

— Убери свой больклор! — рассвирепела Муслимат. — Нашла время! У тебя родился брат, а ты занимаешься всякой чепухой. Если раньше ты могла подумать один раз, то теперь должна десять, потому что если брат — крепость для сестры, то ключи от этой крепости в ее руках. Скоро придут гости, а твоим больклором сыт не будешь.

— Бабушка, — укоризненно посмотрела на нее Заира, — во-первых, сколько тебе можно говорить — не больклор, а фольклор. А во-вторых, меня потому и отпустили домой, что наш аул славится своими старожилами. Вот я и записываю их изречения, так сказать, народную мудрость. Что же здесь плохого? Да Ашакодо очень рада, что ее слова послужат науке. Правда ведь, Ашакодо?

Ашакодо стояла растерянная, не зная, то ли ей действительно радоваться, то ли обидеться.

В это время на лестнице послышались голоса: это были гости. Они уже знали, что Ашакодо совершила нужный обряд, и теперь настал их черед.

— Ой, Ашакодо, какой у тебя молодой платок! В этом платке тебе больше ста лет и не дашь, — говорили женщины, оглядывая ее с ног до головы.

— Баркала, дай аллах, чтобы и вам почаще выпадали такие дни, как сегодня у Ибрагима, — отвечала Ашакодо, польщенная тем, что ей дали не больше ста лет.

Правда, не далее как на той неделе, когда у колхозного монтера родился пятый сын и она пришла с поздравлениями, за что получила белое гурмендо, мужчины давали ей только девяносто. Но ведь то были мужчины. Они всегда немного льстят женщинам. А женщины? Разве они потерпят, чтобы другая была умнее и уважаемее их?

И Ашакодо с высоты своих ста двадцати годов бросила на гостей снисходительный взгляд: так вершина озирает камешки на дне ущелий.

В каждом ауле, даже если они расположены друг от друга на расстоянии петушиного шага, есть свой обычай.

В ауле Когонареб принято было, чтобы к новорожденному первым являлся самый старый человек аула: это обещало долголетие. Почти пятнадцать лет подряд эту миссию с честью выполняла Ашакодо. А поскольку в ауле Когонареб рождалось в год не менее сотни младенцев, то и выходило, что Ашакодо выполняла немалую работу, и притом на общественных началах, если не считать платков, которые она получала в таких больших количествах, что вполне могла бы продавать их на рынке. Но Ашакодо распорядилась ими иначе.

Она обильно одаривала платками новобрачных.

Но и старая Ашакодо не всегда была Аша кодо[39]. Девочкой ее звали просто Аша. Сколько бы она ни думала, она не вспомнит дня, когда к ее имени прибавилось «кодо». Может быть, это случилось тогда когда ее первый внук, сделавший ее бабушкой, пролепетал свое первое «Аша кодо». Может, еще раньше соседский ребенок окликнул ее так, и она обернулась на это имя. Сначала она стала Ашакодо в кругу своей семьи. Потом расширился этот круг. Дальше — больше. И вот уже она стала бабушкой всему аулу.

Ни одно рождение, ни одна свадьба, ни одни похороны не обходились без нее.

Но деятельность Ашакодо этим не ограничивалась Когда надо, она могла постоять за интересы и честь аула не только перед районным, но и перед областным начальством. Недаром же она слыла бабушкой всего аула.

Особенно животрепещущим был такой случай.

Какому-то экономному руководителю Дагуправсовхозов вздумалось закрыть роддом в ауле Когонареб: мол, до районного центра рукой подать, там большая благоустроенная больница, две «скорых помощи»… Эта волнующая весть мгновенно облетела аул, словно раненая птица обронила в сердце каждой женщины по перышку.

Но больше всех переживала несправедливость старая Ашакодо.

— Не бывать этому, — решила она. — Скорее они увидят свой затылок, чем наших женщин в чужой больнице.

Где самая высокая рождаемость? В ауле Когонареб. Где не было ни одного случая, чтобы при родах умерла мать или ребенок? В ауле Когонареб. А где самый лучший женский врач? Опять-таки в ауле Когонареб. О том, что этот женский врач ее праправнучка, Ашакодо скромно умалчивала.

Эту пламенную речь Ашакодо произнесла, как и положено, с трибуны, с высокого постамента, то есть с крыши своего дома.

— Слова твои так же верны, как те, что взяты из середины корана, — тоже с крыши ответила ей доярка Зарифат. — Но только, вот беда, от них дело не подвинется ни на шаг.

— Верно, Зарифат, — подхватили с третьей крыши. — Надо ехать в Махачкалу, к самому главному, к тому, кто закрыл наш роддом, и потребовать от него ответа. Вот ты, Зарифат, депутат Верховного Совета. Ты и поезжай. Зря, что ли, мы за тебя голосовали?

— Женщины, — донеслось с четвертой, самой дальней крыши. — Одна Зарифат этого дела не решит. Надо выбрать делегацию и направить ее к этому бездельнику. Разве он мужчина, если закрывает роддом?

— Правильно, — обрадовалась Ашакодо. — Давайте сейчас и выберем.

Но «выборам» на этом женском годекане чуть не помешал единственный мужчина, осмелившийся тоже подняться на крышу и ввернуть свое слово. То был муж Ашакодо, Магомед.

— Тебе-то что, Ашакодо, — проговорил он, усмехаясь в свои молодцеватые усы, — ты, кажется, не собираешься подарить мне сына?

— Что делать, если нет пахаря, который бросил бы зерно в благодатную почву, — отпарировала Ашакодо. Надо заметить, что «пахарь» был моложе ее почти на двадцать лет. — И вообще, — она окинула его презрительным взглядом. — Эти мужчины только о себе думают. Да у меня одних внуков и правнуков семьдесят человек.

— Вот, вот… именно это ты и должна сказать в Махачкале! — подняла руку Зарифат.

— Уж я знаю, что ему сказать, — угрожающе проговорила Ашакодо.

А вечером у горящего очага она развивала