Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

его детей кормишь». А я отвечала, смеясь: «Помоги сиротам — и тебе воздастся на том свете. Если на этом мне не повезло, так, может, повезет на том…» Да и то сказать, разве лучше, когда не о ком заботиться? Разве это не благо, что аллах, забрав у меня одну дочку, послал мне семерых сирот, чтобы я не была одинока, чтобы было кому и обо мне позаботиться в старости.

И вдруг… как гром среди ясного неба — чума. Вымирали люди в лакских аулах, в кумыкских степях. Каждый день мы с ужасом ждали прихода непрошеной гостьи.

Неудивительно, что уже несколько месяцев Камил не приносил нам ничего. И вот как-то вечером сидим мы всей семьей у очага. Старший принес свой заработок: пол-бараньей туши и мешок муки. Сварили хинкал, каждому досталось по большому куску мяса. Вдруг открывается дверь, на пороге мужчина, ободранный, худой, обросший, а с ним трое, мал мала меньше: то ли девочки, то ли мальчики — не разберешь, только глаза горят из лохмотьев. Я подумала, нищие, взяла четыре хинка и протянула им.

— Спасибо, — поблагодарил мужчина. — Это дом батрака Камила?

— Да, — ответила я, похолодев.

— Камил и его жена умерли от чумы, — сказал мужчина. — Вот его дети.

— Нет, — закричала я, — хватит сирот на мою голову.

Но все трое так испуганно, с такой надеждой смотрели на меня, что, видит бог, у меня не хватило сил их прогнать.

Так нас стало одиннадцать человек.

— Но это, доченька, еще только цветочки. Настоящая беда еще была впереди. Но настал и этот самый черный день в моей жизни.

Мой старший, Мухтар, решил жениться. Невеста и ее родители невзлюбили меня. Они так опутали бедного парня, что он подал на меня в суд, и по шариатскому закону вышло, что поскольку я им никто — не родная мать, то, значит, моего тут ничего и нет.

Так я с Амангельды да тремя девочками оказалась на улице. Как говорится, когда захотел пить, поздно рыть колодец. Но даже на самого хорошего коня нельзя надевать два седла. А на мне было в ту Пору четыре. Прослышала я, что в ауле Кванхида нужны работники на соляных реках, где добывают соль.

Мы с Амангельды устроились работать у хозяина. Хозяин нас не обижал. Да и то сказать, работница я была сильная и крепкая. Иногда он совал мне гостинцы, мол, для детей. Откуда мне было знать, что вовсе не от доброго сердца он это делал. Однажды он заманил меня в шалаш. Но я, не знаю откуда во мне взялось столько силы, вцепилась в него с такой ненавистью, как когда-то в ту бедную женщину чьим детям теперь, кто бы мог подумать, я заменила мать.

Не знаю, почему он не выгнал меня. Но стал посылать на самые трудные работы. Стала я подумывать о возвращении в родной аул, а тут как раз и случай подвернулся, да еще какой. Однажды вызывает меня хозяин и просит принести мешок соли для покупателя. Втащили мы с сыном мешок, а хозяин и говорит:

— Пошли Амангельды за весами!

— Амангельды! — воскликнул мужчина, обернувшись. И в этом высоком, поседевшем, но все еще красивом человеке я узнала своего первого, своего любимого мужа Жалила.

Что-то перевернулось во мне, и я бросилась ему на шею.

Пусть аллах простит мне этот грех — ведь мы уже не были мужем и женой, — но несколько пьяных медовых ночей провела я с ним.

— Ты спрашиваешь, доченька, рассказала ли я ему о том, что была ни в чем не виновата, что меня оклеветали его жены. Да он и сам уже все знал. Чакар перед смертью призналась: боялась с этим грехом предстать перед судом аллаха.

Все я ему рассказала: и как бежала из аула с маленьким Амангельды, и как жила с постылым мужем, и как он изменил мне… И только одно скрыла: что девочки эти не мои.

Он увез нас с собой. Так я снова попала в свой родной аул. Купил нам домик, отделил кусок земли. Дал корову. Амангельды подарил коня. Стали мы жить сытно и спокойно. И тут проснулась во мне тоска по семье, по мужской ласке. Но судьба пришла мне на помощь: приглянулась я одному вдовцу из нашего аула.

Веселый это был человек. И ввел он меня в веселый мир. Как он пел! А как плясал, хотя у него не было одной ноги. Но я этого не замечала. Этот пандур — о нем память. Свадьба без него — не свадьба, сходка — не сходка. И знаешь, словно вернулась моя молодость. Дети пошли, что ни год — ребенок. Один за одним. Вот тогда я поняла, что любовь к чужим детям — это еще не то, что к собственным, кровным. И тут — война. С Японией. Мужа-то не взяли: ведь калека он. А вот Амангельды проводила. Так он и погиб на чужой земле. Словно половина моей души отмерла. Как будто с ним вместе ушла и моя молодость. Именно с этого времени, мне кажется, я перестала быть Ашой, а стала Ашакодо.

Ашакодо задумалась. Ее глаза, только что озаренные воспоминаниями, потухли. Так гаснут камешки на дне ущелья, когда последний солнечный луч, неведомо каким путем попавший в такие глубины, на мгновение выхватывает их из темноты и тут же ускользает.

— Так это пандур твоего второго мужа? — спросила Заира, желая вывести ее из задумчивости и связать вчерашнее с сегодняшним.

Но Ашакодо не услышала ее. Зато хорошо услышала своего мужа, который, только перешагнув порог, потребовал еды.

— Жена, у нас что сегодня — ураза?[40]

— Ой, — всполошилась Ашакодо и побежала в кухню.

— Лучше бы ты накормила ее хинкалом, чем хабарами, — пробурчал Магомед, снимая куртку из тонкой кожи и аккуратно вешая ее на плечики.

— Правнук мой Осман привез из Италии. Чистый хром, — не без удовольствия проговорила Ашакодо. — Все хвастается…

— Разве я хоть слово сказал, — возмутился Магомед. — Это ты хвастаешься.

— Ну я пошла, — Заира захлопнула тетрадь. — Ашакодо, я еще приду… завтра…

— Вай, подожди, — схватила ее за руку Ашакодо. — У меня хинкал готов, со свежей бараниной. Ты же знаешь моего внука чабана Асхабали. Вчера забегал. Так разве он может прийти с пустыми руками? Барашка притащил…

— Хватит на сегодня хабар, — не выдержал Магомед. — И вообще, что ты меня все кормишь вареным мясом. Шашлык давай. Я хочу почувствовать аромат мяса! — и Магомед причмокнул губами.

— Вот, Заира, у кого зубы так зубы. Если бы все, как ты, по зубам выбирали, мой Магомед был бы