Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

нему и кормила. Так продолжалось семь месяцев. Они, конечно, разгадали мою хитрость и еще больше возненавидели меня. Однажды, когда я готовила хинкал с творогом, Чакар — так звали старшую — насыпала в начинку яд и, когда я подала хинкал на стол, бросила один хинк кошке, которая тут же сдохла Тогда Чакар стала кричать и рвать на себе волосы. На крик прибежал муж, а за ним и родственники Чакар торжественно объявила, что я хотела отравить обеих жен, и показала на кошку. Муж выхватил из ножен кинжал и бросился на меня, но родственники удержали его. И тогда он произнес три страшных слова; после этого по мусульманскому обычаю я уже не могла быть его женой. Меня просто-напросто вышвырнули за дверь.

Я умоляла отдать мне детей: мою дочь и сына Кумсият, но напрасно. С тех пор я никогда больше не видела свою дочь. Вскоре до меня дошла весть что она умерла от красной сыпи. Узнала я, что и сын покойной Кумсият болен той же болезнью. И вот тут во мне поднялся такой протест, что, казалось, никакие силы в мире не могут остановить меня.

В ушах звучали слова одной нашей соседки: «Они сбросили тебя с седла, как строптивый конь неопытного всадника». Она же рассказала мне такую притчу: «Скакали по дорожке две лягушки. Увидели кувшин со сметаной. Одна и говорит: «Какое хорошее болото, давай прыгнем». — «Давай», — согласилась вторая. И вот одна завязла в густой сметане и утонула, а другая так сильно барахталась, что сбила сметану в масло и выпрыгнула из кувшина».

То ли эта притча на меня повлияла, то ли пришла моя пора, но только ночью я прокралась в дом Жалила, в ту холодную комнату, где летом хранили молоко и фрукты, и вижу, Амангельды, сын Кумсият, валяется на полу в каких-то тряпках, весь в жару. Слезы застилают мне глаза, мне хочется кричать от жалости, от отчаяния. Но я молча прижимаю его к груди. Дома заворачиваю его в красное платье — единственное в то время лечение от красной сыпи, — затем в старую шубу тетиного мужа и бегу из аула.

В горах я нашла пещеру, скрытую от посторонних глаз. Ворох сена стал нам постелью, а неостывшие угли с покинутой стоянки чабанов помогли мне разжечь костер, который согревал нас всю ночь. Не знаю, то ли красное платье действительно обладало чудодейственной силой, то ли целительный горный воздух сделал свое дело, а может, мое отчаяние спасло его, но только наутро болезнь отступила. Однако нужно было думать о том, чем кормить ребенка, и тогда я поймала отставшую от отары козу и подоила ее.

Так продолжалось несколько дней. А потом в пещере появился сутулый человек в рваной бурке.

— Так вот почему моя коза каждый день возвращается с пустым выменем, — проговорил он сурово.

Я очень испугалась. Но, к счастью, он оказался совсем незлым человеком. И вечером мы втроем сидели у костра; сухо и жарко горел овечий помет. В ту же ночь он рассказал мне печальную историю своей жизни. Он любил девушку, но накануне свадьбы умерла его мать, оставив на него, как на старшего, шестерых детей. И тогда родители невесты отказали ему. С тех пор он и пасет чужую отару, чтоб прокормить братьев и сестер. Я слушала его рассказ и жалела его как брата. Горе сблизило нас — мы подружились.

Как-то он привел меня к себе домой; я увидела грязную лачугу, оборванных ребятишек… Пережившая столько горя, разве могла я остаться равнодушной к чужому? Я побелила комнаты, отмыла ребят, постирала в сыворотке их одежду — о мыле тогда и не помышляли. Вошла соседка и говорит: «Вуя, Камил, и давно ты привел в дом корову с теленком из другого аула?» А Камил спокойно ответил:

«Да, я женился, и это, — он указал на меня, — моя жена, а это, — он кивнул на Амангельды, — мой сын».

А вечером, когда мы сели за наш скудный ужин, он мне и говорит:

— Аша, если хочешь, будь моей женой. Я тебя не обижу. И Амангельды будет мне как сын.

Я согласилась. Да и что мне было делать? Куда возвращаться? Чего ждать? Приближалась зима, и жить в пещере мы уже не могли.

Но в первую же ночь я стала кусать локти от отчаяния. То ли не мог он забыть свою первую любовь, то ли от рождения был сухим и холодным, только не видела я от него ни ласки, ни нежности. Бывало, прижмусь к нему, а он лежит рядом, словно в кольчугу одетый. Тут я и оценила своего Жалила: каким он был горячим и нежным.

И то еще хорошо, что он никогда мне не грубил. И работник хороший.

Так мы и жили, как две скалы, разделенные глубоким ущельем, как лес, рассеченный рекой. Но однажды ночью он встает и, крадучись, идет в холодную комнату, где летом мы укладывали детей, а зимой она служила телятником. «Уж не заболел ли теленок», — подумала я и только было раскрыла рот, чтобы окликнуть мужа, как, вижу, за ним проскользнула женщина. Я вся похолодела от смутной догадки. Не помню, как подкралась к стене из плетеных прутьев и приложила ухо. «Радость моя, — услышала я его голос. — Я весь исстрадался… До каких пор нам прятаться?» — «Сокол мой, лучше обними меня скорее…» — прошептала она. И я услышала звуки поцелуев. От обиды и зависти у меня помутилось в голове. Не помня себя я ворвалась в эту комнатушку и бросилась на соперницу. Я била ее кулаками, щипала, царапала ногтями. И он не мог оторвать меня от нее. Обессилев, я бросила свою жертву и крикнула: «Я опозорю вас на весь аул». На шум прибежали дети. Они вцепились в мою рубашку и все разом кричали.

— Буду нищенкой, буду воровкой, но здесь не останусь, — выкрикивала я, отталкивая детей.

— Постой, — остановил он меня. — Лучше мы уйдем. А ее не позорь. Она ни в чем ни виновата.

Так я осталась с его братьями и сестрами. А через несколько месяцев нашла на крыльце три мешка зерна, отрез бязи и платки для меня и девочек.

А вскоре я узнала, что он нанялся чабаном к одному барановоду в лакском ауле. Постепенно мы начали выбиваться из нужды. Старшие дети уже помогали мне.

Да и Камил не забывал нас: время от времени подбрасывал то мешок зерна, то баранью тушу… Правда, соседки судачили: «Что ты за женщина, Аша? Своего мужа уступила другой, да еще