История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 1 - Луи Адольф Тьер

Двадцать третьего февраля Наполеон был на марше из Шартра в Труа, и князь Лихтенштейн прямо на ходу вручил ему послание Шварценберга. Видя, с какой настойчивостью союзники добиваются перемирия, Наполеон слишком быстро заключил, что они в трудном положении, и решил сделать вид, будто слушает их, но при этом не останавливаться, ибо вовсе не намеревался выводить их из затруднения. Когда князь Лихтенштейн поздравил его с прекрасно проведенными операциями, Наполеон выслушал его с видимым удовлетворением, много говорил об операциях, которые готовит, чрезвычайно преувеличил размеры своих сил, пожаловался на оскорбительные предложения, с которыми к нему обратились, и, перейдя на другой предмет, спросил, правда ли, что представители дома Бурбонов уже находятся в штаб-квартире союзников. Посланец князя Шварценберга поспешил дезавуировать всякое участие Австрии в происках против императорской династии и заявил (что и было правдой), что граф д’Артуа удален из штаб-квартиры. Его сообщение доставило Наполеону больше удовольствия, чем он выказал;

затем он сказал, что рассмотрит доставленное ему предложение и ответит на него из Труа, куда намеревается вступить незамедлительно.

У ворот Труа Наполеон обнаружил арьергард союзников, решивший держать оборону и грозивший даже поджечь город, если в него попытаются вступить немедленно. Не стоило сбрасывать со счетов подобную угрозу со стороны русских. Устно договорились, что на следующий день, 24-го, одни выйдут из Труа, а другие войдут, без единого выстрела или, по крайней мере, без насильственных действий и сопротивления, которые могут поставить город под угрозу. И действительно, на следующий день последние войска коалиции мирно покинули Труа, а наши войска таким же образом вступили в город.

Наполеон, двадцатью днями ранее проходивший через этот город почти побежденным и исполненным самых мрачных предчувствий, не знавший, сможет ли оборонять Париж, и вынужденный приказать, чтобы из столицы вывезли его жену, сына, правительство и казну, теперь вновь появился в Труа, обратив в бегство европейские армии с помощью горстки людей, а союзники, некогда столь высокомерные, теперь просили его если и не сложить оружие, то хотя бы на несколько дней убрать его в ножны!

Необычайная перемена фортуны, которая показывает, как великолепно может использовать неожиданные и счастливые возможности положения, внешне отчаянного, человек с характером и гением, умеющий проявлять упорство на войне! Была ли перемена фортуны решающей, можно ли было на нее положиться? Обратить сомнение в уверенность могла только осмотрительность в соединении с гением. В самом деле, в отношении союзников нужно было соединить победы с самой совершенной мерой, чтобы сокрушить бахвальство одних, не обескуражив при этом умеренность других, и поймать, так сказать, на лету, возможность непростого соглашения между франкфуртскими и шатийонскими предложениями.

К сожалению, Наполеон слишком уверился в решительном возвращении фортуны, чтобы сохранить благоразумие, хотя в ту минуту у него и были все основания для надежд. Почему бы и нам не понадеяться и хотя бы на время не отдаться иллюзиям в этом печальном рассказе о прошедших временах? Ведь в 1814 году речь шла не о человеке, и даже не о великом человеке, а о Франции, величие которой еще можно было спасти, и которой еще можно было сохранить Майнц, пожертвовав Антверпеном!

LIII Первое отречение

Желая успокоить встревоженный Париж, дать городу возможность порадоваться триумфу и подбодрить людей, что во многом помогло бы организации сил, Наполеон приказал устроить военно-религиозную церемонию принятия трофейных знамен и двадцати пяти тысяч пленных, захваченных у неприятеля. Он предписал провести пленных через все бульвары Парижа с востока на запад, дабы парижане воочию убедились в подвигах их императора.

И в самом деле, при известии о приближении пленных парижане стекались к бульварам, чтобы поглазеть на безоружных пруссаков, австрийцев и русских, шедших под водительством своих офицеров и генералов. На их лицах не было надменности, но не было и растерянности, и можно было заметить совсем иное чувство, нежели то, что выказывали некогда пленные Аустерлица и Йены, – уверенность и гордость за то, что их захватили так близко от нашей столицы.

Под властью минутного впечатления горожане не могли не радоваться победам Наполеона и не испытывать горячее удовлетворение при виде захваченных иностранных солдат, вступления которых в Париж в качестве победителей и опустошителей они так страшились. Впрочем, парижане, с присущей французам деликатностью, не оскорбляли пленных. Первое удовольствие уступало место жалости, и при виде крайней нужды большинства пленных многие добрые души бросали им милостыню, которую те принимали с подлинной признательностью.

При дворе дела приняли более безмятежный оборот. Многочисленные посетители вновь появились у императрицы и короля Римского. Высокопоставленные чиновники, прежде считавшие, что императорский трон в опасности, и спешившие удалиться, дабы не быть раздавленными его обломками, вновь появились изрядно повеселевшими, хотя некоторые и были озабочены тем, какой им окажут прием. Все они дружно восхваляли славную кампанию, о безрассудстве которой сожалели несколькими днями ранее, на все лады повторяя, что только безумец не согласится на границы 1790 года. Ныне же они возмущались столь оскорбительными предложениями государей-союзников, говоря, что только франкфуртские условия могут стать основой будущего мира.

Представители враждебных партий не выказывали никакой радости. Бывшие революционеры и роялисты не одинаково сожалели об успехах Наполеона. Революционеры почти радовались – из страха перед врагом и из ненависти к Бурбонам. Роялисты, понадеявшиеся было на возвращение нежно любимых принцев, с огорчением спрашивали себя, не придется ли теперь отказаться от этой надежды. Они искали извинений своим тайным желаниям в невзгодах, которые Наполеон навлек на Францию, и говорили себе, что всякая рука, даже иноземца, хороша, чтобы освободиться от столь гнусного деспотизма.

Эти люди, на протяжении последних двадцати пяти лет слишком чуждые делам Франции, чтобы оказывать на них какое-то влияние, не могли, очевидно, предпринять ничего серьезного. Чтобы сплести сколь-нибудь действенную интригу, роялистам требовалось содействие членов правительства, недовольных дурным обращением Наполеона и желавших обеспечить свое положение при новом режиме. Подобного содействия и искали в настоящее время, но в полнейшей тайне и дрожа от страха.

Самым ярким представителем недовольных, порожденных императорским режимом, о ком более всего задумывались как друзья Бурбонов, так и друзья Бонапартов, был Талейран. Он являлся предметом надежд одних и страхов других, и, хотя был готов вскоре сыграть важную роль и сыграл ее, все намного преувеличивали возможности Талейрана и его решимость. Если бы Наполеон был окончательно побежден, а неприятель находился в Париже, Талейран, бесспорно, мог бы содействовать учреждению нового правительства на обломках правительства поверженного, но он не стал бы проявлять инициативу, пока над дворцом Тюильри развевалось трехцветное знамя: то был ложный страх полиции и иллюзия роялистских салонов.

В своем доме на улице Сен-Флорантен, получившем вскоре известность, Талейран принимал, среди прочих, герцога Дальберга, аббата Прадта и