Апрельский туман - Нина Пипари

о чем я когда-либо мечтала. На каждую мало-мальски подходящую в качестве «творческой» профессию в моей памяти всплывало несколько резко комичных, нелепых до отвращения образов из литературы — большинство персонажей, одержимых идеей прекрасного или просто посвятивших свою жизнь искусству, оказывались по преимуществу людьми ограниченными, фальшивыми в своих убеждениях и обязательно «не-Толстыми» и «не-Рафаэлями». У Дидро вообще выходило, что талант и, как принято было тогда выражаться, добродетель не могут быть соединены в человеке по определению. Актеры были все насквозь лицемерны и жеманны — до такой степени, что и сами уже забывали, кто они такие на самом деле. Художники были мнительными до маниакальности честолюбцами и человеконенавистниками, музыканты почему-то всегда выходили смехотворными в своих потугах создать нечто «великое». И, главное, из всей этой длиннющей галереи талантливых людей ни один не был счастлив.

От мысли, что меня ожидает такая же участь и рано или поздно я стану выглядеть столь же нелепо в своих же собственных глазах, охватывала такая тоска, что тупая работа в офисе казалась мне единственным спасением от жизни со всеми ее неразрешимыми вопросами.

В комнату, наполненную тревожным ожиданием и разочарованием, я возвращаюсь под аккомпанемент маминых всхлипываний. Но сама я уже успокоилась. У меня вдруг появилось смутное ощущение того, что можно чем-то заниматься и без родительского согласия. Папа выглядит жутко измотанным, но, видя мое неожиданно спокойное лицо, он оживляется и бодрым голосом восклицает:

— А не сходить ли нам сегодня в гости?

Мама сразу перестает плакать, а от моей умиротворенности не остается и следа. Так называемые «гости» — это место, где я обречена ежесекундно испытывать чувство неловкости и стыда, где меня на каждом шагу подстерегают лица, вызывающие в памяти самые тяжелые ассоциации, самые гнетущие воспоминания, это то место, где я окончательно лишусь того спокойствия, которое обрела с таким трудом! И все придется начинать сначала. Я понимаю Сизифа и искренне ему сочувствую.

И все-таки в гости придется пойти. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. А взялся обманывать — не говори вообще ничего. Так будет меньше шансов выдать себя. Творческие личности — народ непростой, можно сказать, сложный. Но когда их собирается больше четырех штук в одном доме — это сложнее корпускулярно-волновой теории света. В доме, куда мы пришли, творческих личностей было четыре с половиной: родители, двое детей и кошка — и все нестандартные, все замкнутые в своей высокохудожественной норке, все упоенные своей оригинальностью и особым видением мира. И если они что-то делали или говорили — сразу было видно, что они художники, а если вы не убедились в этом с первого взгляда — вы ничтожество и дебил, и наука здесь бессильна.

Родителей они искренне презирали за их приземленные натуры, — это стало очевидным в самый первый наш визит, когда дядя только познакомил нас. Для него общение с этими людьми было отдушиной в крохотном, убогом городке — еще бы, после стольких лет жизни в мегаполисе оказаться здесь — наверное, это было очень тяжело. И он заставлял себя верить в то, что они его друзья, с которыми можно поговорить на волнующие темы, которые всегда готовы поддержать во время творческого кризиса и помочь выйти из него. В общем, считай, родственные души.

Как это всегда бывает, дети отделились от родителей, и на мою долю выпало знакомство с долговязым длинноволосым мальчиком. «Викто-ор!» — позвала его высокая худая женщина, и по тому, как она прогнусавила его имя с ударением на последнем слоге (видимо, на французский манер), и по гордости, которую излучало ее лицо, я поняла, что общество этого типа вряд ли будет приятным. Исполненный достоинства Виктóр спустился по лестнице, но на последней ступеньке оступился и едва не упал. Раздраженно мотнув головой, он сделал вид, будто так было задумано по сценарию. Но мне стало ясно, что он никогда не простит нам того, что мы стали свидетелями его унижения.

У него были бесцветные глаза, французский шнобель, куча амбиций и комплексов, но самым неприятным было то, что всех остальных людей (в смысле не-художников) он считал плебсом, созданным, чтобы обеспечивать талантам достойное существование. Он не говорил об этом прямо, но его мировоззрение сквозило в каждом жесте, в каждом взгляде, в каждой отвлеченной с виду фразе. Первым делом Виктóр показал мне мастерскую, в которой все стены были увешаны картинами — одинаково холодными и безрадостными, глядя на которые ты еще больше убеждался в мысли, что жизнь — штука бессмысленная, исключительно однообразная и тягостная.

Он явно ждал похвалы, и я сказала, что эти картины напоминают мне немецких экспрессионистов. Виктóр высоко поднял оскорбленную бровь и гробовым голосом заявил, что у каждого в их семье — уникальный, ни на кого не похожий стиль, а видеть здесь влияние экспрессионистов — значит вообще ничего не смыслить в «искусстве». Я промолчала, и мы пошли пить чай.

— Ну как? — спросили меня родители, когда мы пришли домой.

— Ну и снобы, — меня так и подмывало сказать что-нибудь едкое, чтобы хоть заочно отомстить этим напыщенным индюкам, которые от души презирали нашу семью и даже не пытались этого скрыть. Но потом я увидела, какая опустошенность и униженность скрывается за натянутыми улыбками родителей, а, с другой стороны, дядя смотрел на меня с такой надеждой на понимание (он всегда считал, что мы с ним одного поля ягоды), что я решила в очередной раз соврать во благо. Поэтому увлеченно описывала им свои впечатления, восхищалась талантливостью всей семьи, удивилась эрудированности Виктора и изысканности манер его родителей. На самом деле их дом был холодным и неуютным, претендующим своей кособокостью на принадлежность к постмодернистской архитектуре, но я сказала, что он похож на волшебный замок, где так и ждешь появления фей и эльфов. Хотя наверняка и феи, и музы, да и просто обычные люди обходили по возможности этот дом стороной.

И чем фальшивее звучали мои слова, тем оживленнее становились родительские лица, тем увереннее оглядывал их дядя, тем легче было на сердце у всех троих — и отчасти у меня. Но в то же время мне казался чрезвычайно странным и нелепым тот факт, что от мнения двенадцатилетнего ребенка зависят душевное равновесие, настроение и самооценка трех взрослых, состоявшихся как личности людей. А еще я почувствовала ужасную тяжесть, оттого что снова наврала им с три короба, снова предала себя, пусть даже из лучших побуждений. Но больше, чем это единичное предательство, меня угнетала общая закономерность: от правды были одни неприятности.