Апрельский туман - Нина Пипари

менее радикальным способом, они на свои средства открыли картинную галерею и оформили ее на художников. Надеялись, что чувство благодарности — одна из тех незыблемых основ, на которых держится социум, — сумеет надолго привязать к ним свободолюбивых Драконов. И не просчитались: художники действительно стали относиться к нам намного теплее, чем даже при жизни дяди. Но только простодушным родителям и в голову не приходило, что причина, по которой их относительно радушно продолжали принимать в доме-музее, крылась не в чувстве благодарности, а в боязни, что «люди» (эта нелепая, никому не понятная, пустая, как архетип, форма, от которой тем не менее так сильно зависят поступки тех, кто живет в маленьком городе) не то подумают.

Мне все хотелось спросить у мамы, почему они вбухали такие большие деньги ради полузнакомых, неприязненно настроенных к ним людей, вместо того чтобы помочь дяде: кто знает, может быть, тогда он бы успокоился, обрел тихую пристань, и ничего бы не произошло. Конечно, на момент дядиной смерти у них не было таких денег, да и кто же знал, что дядя выкинет такой финт ушами… Да, это все понятно, и все же…

Так или иначе, наши визиты к художникам продолжались.

Какое-то время я пыталась говорить с Виктором на серьезные темы, но, как бы я ни проявляла свои знания, некоторый ум и эрудицию, он был непоколебимо убежден: все, на что я способна, — это торговать, как мои родители. И каждый раз просвещал меня в области изобразительного искусства. Все попытки вывести его за пределы этого круга интересов были безуспешными. Воспитанный в определенной системе ценностей, он никогда не сомневался в их непреложности. В какой-то момент я начала ему по-черному завидовать. Заключенный в идеально правильную, равностороннюю раму воззрений и приоритетов, этот убогий филистер представлялся мне олицетворением абсолютной гармонии личности и среды. Страшно вспомнить, порой зависть искажала мое сознание до такой степени, что я желала своим родителям смерти, надеясь, что художники удочерят меня и я, наконец, приобщусь той заветной, недостижимой в моем нынешнем положении гармонии…

Вот куда папа с таким наигранным энтузиазмом предложил пойти. Мы втроем переглядываемся, и они, кажется, прекрасно понимают, что меньше всего на свете мне хочется туда идти, но привычка думать обо всем по заведенной траектории, в одном и том же направлении из года в год слишком удобна, и я осознаю, что понимание на их лицах лишь показалось мне.

И снова все как по схеме: я улыбаюсь максимально искренне, папа с притворным оживлением хлопает руками по коленям и бежит звонить в дом-музей, мама спешно убирает со стола и идет в ванную.

Я стою перед раскрытым шкафом и вбираю в себя сотни воспоминаний, закутанных в теплые вязаные кофты, скрутившихся калачиком внутри длинных полосатых гольфов, забившихся в пыльные углы вместе с обертками от конфет. Каждая вещь, даже самая маленькая, обладает своим неповторимым запахом, и каждый из этих запахов может вызвать во мне множество самых противоречивых ассоциаций. Тяжелые и радостные, моцартовские и грозовые, цветные и размытые — все они, переплетаясь и отталкивая друг друга, создают какое-то густое, вязкое, высасывающее все силы марево, из глубины которого меня вырывает папин голос. Я не могу разобрать слов, которые он говорит в трубку, но заискивающий, бесконечно виноватый тон и глупый смешок, которым эти люди заставили смеяться моего умного, пусть и простодушного отца, возвращает меня к реальности. И мне хочется нырнуть в шкаф, доверху набитый воспоминаниями, закрыть дверцу и провести остаток дней в царстве темноты и иллюзии, чтобы больше никогда не пришлось краснеть за униженный голос отца. Острое чувство стыда — верная гарантия того, что ты психически здоров.

Господи, когда все это закончится?

* * *

Мы идем в гости. Смешно, сегодня пять лет со дня смерти дяди — но кроме меня об этом никто не помнит. Прежде чем освежить память родителей, я мысленно представляю себе картину их удивления: мама ахнет, всплеснет руками, потом обратит к папе искаженное болью лицо — неужели сегодня? Папа поморщится — поход в гости слегка омрачен, потом тоже изумится: разве он умер пять лет назад? Просто не верится!

Условившись с собой обо всех родительских словах и жестах, я ставлю эксперимент. Он удается, и мне становится совсем грустно.

Бабье лето! Бабье лето. Высокое и чистое голубое небо, шуршание желтых и красных листьев под ногами, яркое солнце и повсюду — тонкие нити паутины, словно тысячи крошечных воздушных змеев, взмывающих к туманно-холмистым облакам. Вернее, сами змеи давным-давно покинули нашу юдоль печали, а это лишь нити — тонкие и непрочные — единственное, что связывало их с этим миром, но теперь и они, эти последние воспоминания о волшебных воздушных змеях, медленно уплывают в небо, чтобы больше никогда сюда не вернуться. Но почему-то мне совсем не грустно наблюдать их прощальный танец. Душу наполняет мягкая, спокойная радость, наверное, от осознания того, что все возвращается на круги своя, — так и должно быть.

В прозрачном, кристально чистом воздухе безостановочно «кружатся в причудливом танце», как написали бы писатели-романтики, какие-то непонятные частички — то ли крошечные насекомые, то ли ожившие пушинки. Они срываются с места, мчатся, парят, резко останавливаются, замирают, потом снова бросаются в сторону, запутываются в паутине и увлекают ее в безумном танце ввысь. Именно так я представляла себе броуновское движение. Сердце сжимается от этой невыразимой красоты, от волшебства, которое, словно мягкий туман, окутывает мои мысли и наполняет все мое существо теплом умиротворения. И все-таки — несмотря на то, что меня почти нет рядом с родителями, несмотря на то, что это уже не я иду в ненавистные мне гости, — очень хочется разделить с кем-то переполняющую меня радость. Я беру маму под руку и пытливо заглядываю ей в глаза. Не веря особенно в тонкость ее душевной организации, я все же загораюсь надеждой на взаимопонимание — в конце концов, она же моя мама. И потом, разве в такие редкие минуты приобщения к Высшей красоте люди не перестают быть одинокими? Мама вдруг начинает петь старую засаленную песню про желтые листья над городом. И видно, что поет она не назло мне, а от всей души, от распирающего ее чувства легкости и счастья. Но каждая нота этой пошлой, примитивной мелодии, словно каленым железом, отпечатывается в моем сердце. Не знаю, что чувствует человек, когда до него дотрагиваются каленым железом, но, наверное, ему не больнее, чем мне сейчас. Я отдергиваю руку с мягкого рукава маминого пальто и