Апрельский туман - Нина Пипари

открываю рот, чтобы сказать ей что-то резко-ядовитое, что раз и навсегда докажет ей степень убожества ее эстетического восприятия. Но тут же понимаю: мама все равно ничего не поймет. Она только обидится и, скорее всего, расплачется, а эмоций с нас троих на сегодня вполне достаточно. И я ничего не говорю, но волшебный туман улетучивается, и снова я с родителями иду в ненавистные мне гости.

Впрочем, теперь художники уже не кажутся мне такими омерзительными снобами; более того, их презрение к моим родителям — страшно подумать — представляется мне вполне оправданным и закономерным.

В этот раз Виктор показался мне повзрослевшим в хорошем смысле этого слова — как-то меньше в нем стало детской категоричности и непримиримости. Я завела разговор на тему относительности. Не знаю, зачем я это сделала. Может, мне показалось, что его манера поведения — это просто защитная маска, а на самом деле он довольно умный, толковый парень. Или мне очень хотелось окончательно утвердиться в своем первоначальном мнении о нем. Никогда нельзя сказать наверняка, что руководило тобой в том или ином эпизоде жизни.

Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг сказала Виктору, что мне гораздо больше нравятся «пиратские переводы» фильмов и мультиков — они жизненнее, человечнее, и хотя зачастую ни о какой точности перевода не может быть и речи, среди них попадаются настоящие шедевры: так точно там переданы интонация, паузы, оттенки чувств — все то, чего зачастую недостает вылощенным «качественным» переводам.

Наверное, Виктор за всю жизнь не был потрясен так, как тогда. Не помню точно его слова — кажется, он сказал, что этим типам нужно чуть не руки отрубать, — но зато у меня до сих пор стоит перед глазами его лицо — непроницаемое, пустое, готовое отрубать руки.

Острым, неприязненным эхом раздаются его шаги в конце длинного черного коридора. И снова тишина. В голове пролетают рассказы По, и я вздрагиваю, когда за спиной у меня раздается тихий шорох. Это всего лишь Муза.

Большие серые глаза смотрят виновато и заискивающе. Она хочет что-то сказать, но боится разочаровать меня, показаться глупой. А ей так необходимо побыть рядом со мной! От внутреннего раздрызга усеянная медными колечками голова по-взрослому накренилась, глаза перебегают с картины на картину, а во взгляде — пугающая своей несвоевременностью тоска. И я раздражаюсь тем больше, чем понятнее мне ее душевное состояние.

Мне неприятна ее ненавязчивая симпатия — она идет вразрез с моей завистью к Виктору. Маленькая девочка со взрослой тоской в глазах слишком ясно давала мне понять, что и здесь мой идеал оказался очередной попыткой бегства от жизни, от обыденности, от ответственности.

Как это бывает с балованными, всеми обожаемыми детьми, Муза привязалась ко мне, как к человеку, который не питал к ней никаких чувств. Все эти шесть лет она была единственным существом в доме, кому наш приход доставлял искреннее удовольствие. Я вижу, что из нее могло бы получиться что-то необычное, интересное, настоящее, но на это уйдет много сил и времени, а у меня нет ни того ни другого. И, приходя сюда через длительные промежутки времени, я наблюдаю, как она медленно, но верно превращается в истинную дочь своих родителей. Ее картинки, когда-то светлые и радостные, все больше наполняются серо-фиолетовыми тонами, принцессы становятся жеманными и манерными, сказка убежала из леса — и теперь он стал похож на декорацию в театре.

Пока Муза показывает мне новые картины в их мастерской, я вдруг отчетливо слышу, какая мертвая, пустая тишина царит в этом доме. От этой тишины гудит в ушах, и грудная клетка словно зажата между чем-то твердым и холодным. Каждый вздох — как забег на стометровку…

Прощаясь, отец горячо и почтительно жмет прозрачную руку главы хозяина дома-музея. Остальные обмениваются кивками, более-менее приязненными. Муза приглашает «заходить еще». Трое взрослых молчат, всем своим видом показывая, что нас здесь ждут не более, чем других жителей этого города.

Мы снова прощаемся, выходим на залитое закатным солнцем крыльцо. Уэллс и театр абсурда.

* * *

Дома родители уговаривают меня прочитать что-нибудь из сочинений своего нового Учителя. Им все кажется, что он сможет указать мне верный путь в жизни и направить мой разум в нужное русло. И я читаю — отчасти из любопытства, отчасти чтобы отвязаться от назойливости матери — она все равно не отстанет, пока я не засуну нос в эту писанину. Но в общем-то, если быть честной с самой собой, я читаю то, что они предлагают мне, по той же причине, что и всегда: из-за зависимости, из-за неумения находиться наедине с собой. Я пытаюсь сосредоточиться на содержании того, по чему скольжу глазами, — и понимаю, что это просто очередная ложь, претендующая на открытие конечной, Абсолютной истины и, соответственно, на Вселенское значение. Опять что-то насчет обретения высшего знания (естественно, с помощью единственно правильных, их методик), очень нудно и замысловато, с употреблением огромного количества искусственных терминов на санскрите, словно они надеются потрясти воображение читателя таким древним и засаленным методом, — о том, что ждет тех счастливцев, которые достигнут того заветного состояния (какого именно — для понимания этого предполагаемый читатель слишком туп и не просвещен).

Я честно прочитываю книгу до конца, даже пытаюсь постигнуть смысл употребленных в ней терминов. Впрочем, это совершенно бессмысленно — термины в словаре пояснены так коряво и с таким надрывом… У меня возникает ощущение, что я лучше понимала сама санскритское слово до того, как прочитала его пояснение в глоссарии.

Я приношу маме книгу обратно и с тяжелейшим сердцем смотрю в ее полные надежды и боязливого ожидания глаза — и не знаю, что сказать. В конце концов, видя, что она и так поняла, что «просвещение» не сработало, я набираюсь духу и говорю все как есть. Говорю, что не верю ни единому слову в этой книге, не верю в возможность такой абсолютной гармонии и умиротворения, не верю в возможность вечного человеческого счастья ни здесь, ни где-либо еще… То, что предлагается в этой книге, не прельщает меня ни капли, более того, вызывает в моей голове исключительно ощущение невыносимой тоски и одиночества. Именно — одиночества. Сказала, что я не хочу одна достигать того состояния, оно мне на фиг не нужно, если я буду вынуждена наслаждаться им в одиночку. Мама пыталась парировать, мол, я слепа и поэтому не понимаю, какое это счастье — достигнуть высшего блаженства. А я ей ответила: нечего и рассчитывать, что я когда-нибудь