Здесь вам не Сакраменто - Анна и Сергей Литвиновы

Стерильные криминальные очерки, которые по странной прихоти назывались «фельетонами», хотя ничего смешного в них не бывало, охотно публиковал сатирический журнал «Смехач». Рубрики «Вилы в бок!» или «Из зала – сюда!» украшали едва ли не каждый выпуск издания. В коллективе со смехом пересказывали историю о том, как из редакции однажды отбили областному начальству стандартную телеграмму: «К вам выезжают корреспонденты журнала «Смехач». Просьба обеспечить жильём». Когда спецкоры прибыли в город, их, как положено, встретили на чёрной «Волге» и первым делом, ещё до гостиницы, повезли в прокуратуру. А там нагромоздили на стол папки: «Пожалуйста, вот, вот и вот. Как заказывали». Журналисты в недоумении развели руками: «Заказывали – что?!» И тут им предъявляют телеграмму из редакции: «Выезжают корреспонденты, просьба обеспечить ЖУЛЬЁМ» – на телеграфе вкралась опечатка.

Вот именно что жульё, очень точное слово, было одним из немногих разрешённых объектов критики в Советском Союзе: наряду с «несунами» (то есть теми, кто тащит с производства сырьё, продукцию и материалы), пьяницами, прогульщиками и мелкими спекулянтами.

Вообще система координат «что можно – что нельзя» была крайне затейлива. Например, нельзя было употреблять в печати слово «еврей». Можно «лицо еврейской национальности» – но лишь в контексте: «Я, как лицо еврейской национальности, гневно осуждаю преступления израильской военщины». В то же время человек, выросший в советской системе, а потом проучившийся пять лет на журфаке и ходивший на практику в газеты, впитывал правила жизни всеми своими порами и жил в них естественно, как дышал. К примеру, все знали, что в Советском Союзе как бы не существует ни проституции, ни наркомании, не бывает никаких эпидемий (кроме гриппа) и полностью искоренён туберкулёз, не говоря о холере или чуме. Тщательной вивисекции подвергалась история. Решительно нельзя было даже упоминать фамилий множества вождей прошлого – ни в каком контексте. Имена Троцкого, Рыкова, Бухарина, Молотова, Кагановича, Хрущёва и многих присных были просто вычеркнуты из лексикона. Нет и не было никогда никакого Солженицына, Буковского, а в последнее время и Аксёнова, Тарковского, Любимова, а также Галины Вишневской, Мстислава Ростроповича и других артистов, которые уехали на Запад, вроде Савелия Крамарова или Олега Видова. Имя Сталина в печати строжайше дозировалось. Бесповоротно запрещено оно не было, однако его дозволялось произносить только глубоко проверенным и укоренённым в системе пламенным писателям и публицистам вроде прочно забытых ныне Стаднюка или Анатолия Иванова. Таким образом, обо всём, что происходило в советской истории, начиная с тысяча девятьсот двадцать четвёртого года (смерти Ленина) и заканчивая годом шестьдесят четвёртым (воцарением Брежнева), говорилось с экивоками и грандиозными фигурами умолчания.

Когда Брежнев наконец умер (в ноябре восемьдесят второго) – «наконец» здесь употреблено не потому, что народ желал ему смерти, нет, народ своего «Лёню» хоть презирал, но любил, как любят обычно деревенского дурачка. Однако последние лет пять при виде «дорогого Леонида Ильича» всякий понимал, что товарищ не жилец, что ему трудно делать всё на свете: ходить, сидеть, говорить, дышать. Так вот, когда этот верный ленинец, наконец, отдал богу душу и к власти пришёл кагэбэшник Андропов, на короткое время народ подобрался, встряхнулся. Появилось мнение: этот возьмётся ежовыми рукавицами, наведёт порядок – а ведь и давно пора, с нами, разгильдяями, только железной рукой и можно. Тут же, в декабре восемьдесят второго, появились анекдоты (возможно, сочинённые в специальном отделе КГБ): например, Кремль теперь будет называться Андрополь. Или вот как будет звучать телевизионное новогоднее поздравление нового генерального секретаря советскому народу: «С Новым вас годом, товарищи, с новым, тысяча девятьсот тридцать седьмым годом!» Или: спрашивают у нового генсека: «Скажите, как вы думаете, народ за вами пойдёт?» – «Думаю, пойдёт». – «А если нет?» – «Тогда за Брежневым пойдёт».

Работники органов принялись в рабочее время устраивать облавы в кинотеатрах, булочных и парикмахерских – для поиска и последующего примерного наказания тех, кто в служебное время решает свои личные или хозяйственные дела. Пара замечательных юмористов – соавторов из «Смехача», Труфанов и Ивасин, – рассказывали зимой восемьдесят третьего Юрочке характерную историю: «Входят трое в булочную и говорят громко, чтоб всем слышно было: товарищи, просим оставаться на своих местах! К ним бросается мужичонка, в ноги падает: прошу вас, товарищи, не губите! Черт попутал! Жена болеет, я из НИИ своего выбежал для неё свежего хлебушка купить! Ради бога, не забирайте, на работу не сообщайте! А они: спокойно, товарищи, сейчас мы сосульки с крыши собьём, и пойдёте дальше по своим делам».

Однако довольно быстро – наверное, уже к весне восемьдесят третьего – кампания под замечательным лозунгом (представить его только в любой нормальной стране!): «Рабочее время – работе!» – как-то сама собою истощилась, облавы-проверки схлынули, и в народе зашептались о том, что этот, новый, больной ещё похлеще, чем Брежнев. А уж когда в один прекрасный день – осенью, что ли, восемьдесят третьего – на торжественном заседании предвыборную речь вместо генерального секретаря стал читать его представитель, всем окончательно стало ясно: тоже не жилец. И анекдоты появились другие. Например, что такое ППП? – Пятилетка Пышных Похорон. И про гонки на лафетах (самых высокопоставленных кремлевских деятелей везли тогда из Колонного зала к месту последнего упокоения у кремлёвской стены на орудийных лафетах).

Возможно, случайно так выпало, а может, самые агрессивные соратники из мрачных недр Лубянки, одновременно с воцарением кагэбэшника Андропова, власть, силу и моду взяли – но восемьдесят третий и восемьдесят четвёртый вспоминались Юре как наиболее мрачные из всех советских годов. Сплошное бряцание оружием, агрессивная риторика по ТВ и в газетах, «империя зла», «першинги» и ракеты СС-20. А потом ещё постыдное: наши сбивают на Дальнем Востоке южнокорейский пассажирский «Боинг»: почти три сотни погибших мирных людей, а Советский Союз, вместо того чтобы сказать резко и определённо: да, залетел в наше воздушное пространство, за что и был сбит, чтоб другим неповадно было, и будем сбивать в дальнейшем – нет, наш официоз что-то бекает, мекает и путается в показаниях: нарушитель, мол, был, залетал в воздушное пространство, а потом удалился в сторону Охотского моря. То есть мы тут ни при чём…

Развлечений у Юры, как и у всех советских людей, в то время крайне мало. Счастье, если кто-то из журналистов, работающих в штате, отдаст свою контрамарку на просмотр чего-нибудь западного в доме кино или ЦДЛе. Или самому приходится искать, полгорода объезжать, чтобы обнаружить что-то достойное, вышедшее в прокат: «Репетицию оркестра» или хотя бы «Чучело». В театрах вообще ничего интересного. Спектакль «Высоцкий» закрыли, Любимов уехал.

Мало-помалу Юра начинает налегать на спиртное. У него прекрасная отмазка (как выражаются сейчас), или алиби (как говаривали в те годы): пьют все. А уж журналисты и подавно, каждый первый керосинит. Вдобавок постоянно возникают поводы: вышел его очерк в журнале «Рабочая смена», или фельетон в «Смехаче», или рассказ в «Гаудеамусе». Значит, надо проставиться: угостить редактора да сослуживцев, или даже ответственного секретаря или заместителя главного. Добавим, что не он ведь один проставлялся. Всё время у кого-то появлялся повод: день рождения, отпуск, премия, новоселье и прочее, прочее.