Дебри - Владимир Иванович Клипель

Как с куста. Какому-нибудь работяге надо почти два года работать, и то таких денег не увидит. Вот это фарт!

— Хреновина, а не фарт! — сердито сказал Миша. — Обвел человека вокруг пальца, и все.

— А что ж ему, делиться? Или за здорово живешь отдать? Ведь этот же Хорошко не отдал своего корня, а почему тот должен?

— Не отдал и правильно сделал. Зато показал место. Могли не половину, а хотя бы четвертую часть за это выделить, если по справедливости.

— Ну уж, дудки! — глаза Алексея сверкнули, как у мартовского кота. — Меня бы черта с два кто обвел, а раз он такой сапог, так ему и надо — сам виноват! Пусть не зевает…

— Бросьте спорить, — сказал Шмаков. — Тут не то что делиться, ни один корневщик тебе затеску не покажет. Потому что это все равно, как привести тебя в лес и сказать: вот тут, мол, я потерял кошелек с деньгами, поищи. Прошляпил ваш Хорошко…

— А я что говорю: сам виноват! — горячо поддержал Шмакова Алексей.

— Старики, которые корень знают, чтобы кто-нибудь в деревню листья принес — боже упаси. Сыну своему не покажут, не то что чужому, — продолжал Шмаков. — Когда, ехали, слышали: мол, городских в тайгу пускать не надо. Это молодежь так рассуждает, а что вы хотите от старых женьшенщиков? Чтобы он тебя в пай взял? Ого! — Шмаков рассмеялся. — Корень — это капитал!

Иван вышел за порог. Дождь поливал вовсю. Вода пузырилась, прибывала, несла шапки желтой пены, прямо на глазах топила кустарники перед избушкой. Лодка, вытащенная вечером на сухое, плавала среди затопленного таволожника. Если б не привязали, уже давно бы унесло водой.

Не слышно было птичьего писку, все живое попряталось от дождя, куда могло. Шум леса метался с шорохом капели о листву. Ветер налетал порывами, ершил воду, задирал тальники, раскачивал высокие мохнатые кедры, уцелевшие за рекой, среди пойменного смешанного леса.

Спрятавшись за стенку, Иван смотрел, как пелена косого дождя то редеет, то сгущается, словно бы волны пробегают по огромному дымчатому занавесу. Низкие клубы тумана стлались над самой землей, едва не задевая за вершины лиственниц. Казалось, что непогоде не будет ни конца, ни краю, но в природе уже свершился едва заметный надлом: то ли ветер срывался из последних сил, то ли направление его изменилось, только чувствовалось необъяснимое облегчение. В деревне наверняка горланили бы сейчас петухи, оповещая о скорой перемене.

Чутье не обмануло Ивана. После обеда распогодилось, среди клубящихся туч проглянули синие латки: чистого неба. Кустарники, травы, деревья враз повеселели.

На чердаке зашевелились «старшинки», дали команду собираться. Решено было часть продуктов оставить в избушке, чтобы не таскать по тайге туда-обратно лишнее. Через неделю-полторы, когда придет время идти на Рябов Ключ, можно будет забрать остальное.

— Ну, ребяты, в случае заведусь — извиняйте, — попросил Павел Тимофеевич, когда все надели на спину котомки. — Я ведь контуженный, в момент могу сорваться…

В ста метрах от берега речушки начиналась марь — заболоченная равнина, покрытая сфагновыми мхами, осокой, вереском, багульником, кустарниковой березкой и лиственничником — редким и хилым. Деревья обвешаны бледно-зелеными гирляндами лишайников, свисающими, как сивые бороды. Молоденькие лиственнички стояли седые от дождевых капель, державшихся в сердцевине каждого пучка хвоинок, коротких, мягких, собранных а небольшие розеточки. При малейшем прикосновении, порыве ветра с деревьев срывались каскады брызг. Мхи, опоенные влагой, глухо чавкали под ногами. Среди ерника — зарослей березки Миддендорфа, мало похожей на дерево и годной разве на веники, полно спелой голубики. Рясная, матово-синяя от налета влаги, ягода виснет на кустиках и прямо-таки просится в рот.

— Эх, объедение, — смакуя, жмурится Миша, отправляя ее на ходу в рот горстями. — По такой запросто наберу ведер пять в день… Э-э, да тут уже ходил «сборщик», — он указал на темный след, проложенный среди росистых трав и кустарников. — Михайло, мой тезка, прошел.

Вмятины от медвежьих лап идут по тропе, потом сворачивают на голубичник, синеющий поодаль. Встреча с медведем никого не тревожит: у Володьки за плечами карабин, к тому же медведь сейчас сыт, а путники все здоровые мужики и, доведись, — без оружия свяжут медведя. Павел Тимофеевич, глядя на такое обилие ягод, сокрушается, что дал маху, не приехал сюда раньше. Кто мог думать, что она тут уродится?

Марь. Однообразное редколесье, равнина. Она одинакова, куда ни глянь. Только впереди за нею поднимаются темные сопки, окутанные по верху клубами серого, как дым, тумана. Как свежо, как волнующе пахнет багульник!

Иван жадно и глубоко дышит, и в душе растет, поднимается необъяснимое чувство радости, ощущения свободы, полноты жизни. Багульник для него не просто невзрачный кустарничек, а первый вестник таежных просторов. Он, как чайки, оповещающие истосковавшегося моряка о близком береге. Иван, возвращаясь из походов, прятал веточки багульника по карманам, в записную книжку, чтобы потом, неожиданно наткнувшись, вдохнуть его запах. Сразу будто живой струей повеет на него среди угнетающей городской сутолоки, снимет грусть. Маленький рыжеватый кустарничек с узкими, как ученические перья, листочками…

Впереди шагает Федор Михайлович. С мешком за плечами, в матерчатой шапочке, такой же, как у Володьки, в кирзовых сапогах, он идет неторопко, грузно, лишь изредка взглядывая на компас. Тропы здесь проложены неизвестно кем — то ли людьми, то ли зверем, — неизвестно куда. Такие тропы чаще всего оставляют все-таки звери.

— Изюбры бодались, — показал на утолоку Федор Михайлович. — Уже молодые рога пробуют, через полтора месяца реветь начнут.

Трава, мох вбиты в рыхлый торфяник копытами. Изюбры осторожны, увидеть их удается редко, но следы повсюду. Если исчислять путь по карте, то расстояние до места корневки невелико, километров восемь-десять. На всякие извилины необходимо прикинуть еще третью часть, но путники идут уже два часа, а Салды — притока Канихезы, которая должна быть на полдороге, — все еще нет.

Проваливаясь по колени в топкий мох, Иван идет, глядя только под ноги, чтобы след в след, иначе оступишься, а каждый толчок отзывается болью в пояснице. Перед ним поочередно мелькают ноги Миши, обутого в рабочие ботинки. В них легче, чем в сапогах, и Иван немного ему завидует: его молодости, здоровью. Лямки от мешка нестерпимо режут плечи, во рту становится горько, сухо, и, кажется, нет больше сил. «Все это от непривычки, — утешает он себя, — от городской сидячей жизни».

— Перекур! — раздается команда Федора Михайловича.

Он приноравливает привалы к какой-нибудь валежине, где можно присесть, сделать передышку, освободиться от мешка. «Молодец, мужик!» — мысленно благодарит его Иван, и оттого, что не он один устал, а все, ему становится немного легче.

К Салде вышли неожиданно: показался хилый ельничек, затопленный разливом. К речушке