Дебри - Владимир Иванович Клипель

— Не может быть. Сетка густая, не пролезть. По-моему, мы его вместе с травой натащили.

— Может, и так. Дьявол с ним. Не обращай внимания. Утром разберемся. Слыхал, — кивнул он в сторону костра, — как его с пантами прижали? Такого прижмешь. Наверняка сплавил их на базар.

— А что, разве Федор Михайлович не имел права оставить их себе?

— Лицензия дает право только на мясо, а панты промысловик обязан сдать по твердой цене. Ох и ушлый мужик! Не зря он и за город держится. Там его каждая собака знает. Чуть что — к нему. Панты, медвежье сало, желчь, корень. Попробовал бы он так в поселке. Там человек на виду у всех, а тут не ухватишь. Все, что ни добыл, всегда с выгодой продать можно.

— А я еще подумал: промысловик, а в городе, чуть ли не в центре живет. Теперь понимаю…

Над речной поймой стлался редкий, как кисея, туман. Деревья, кустарники, травы стояли седые от росы. Над водой поднимался парок. Солнце всходило где-то вдалеке, а сюда, в долину, еще не заглянуло, лишь чуть подрумянило высокие кучевые чистенькие облака, похожие на комочки ваты, плотно усыпавшие голубой простор неба. Светом пронизан туман, свет льется сверху, обволакивая землю, растекается по лесной чаще.

За ночь воды в реке поубавилось. Еще вечером она была под обрывом у палаток, а сейчас отступила, оставив после себя заиленные вейники, папоротники и трубочки зимующего хвоща.

Алексей уже хлопотал у костра, складывая в кучу вчерашние головни: они загораются сразу, а уж потом подкладывай какие попало. Неподалеку от табора стоял на плавине Володька и удил гольянов.

— Ну что, подымамся? — донесся голос из палатки.

— Лежите еще, Пал Тимофеич! — откликнулся Алексей. — Чай сварганю, тогда и встанете.

В непросохшей за ночь одежде Ивана сразу проняла дрожь. Он подошел к огню, протянул над ним руки. Алексей снизу вверх искоса глянул на него: «Ишь, к чужому огоньку всяк тянется!» — красноречиво говорил его взгляд. Ивану стало неловко, он поднял топор и стал рубить щепу с кедрового пня. Пень был толстый, вдвоем не обхватить, два дня руби — не перерубишь. Вот теперь все по закону: в костре горят и его, Ивана, дрова. Но за работой он и без огня разогрелся.

На розовой ранней лысине Алексея выступили бисеринки пота от усердия. А шея крепкая, красная, тугая, совсем без морщин. По сути, он еще довольно молод. Что у него, что у Володьки одинаково быстрые, нетерпеливые, жадные до работы руки. Иван обратил на это внимание. Работа у них спорится, горит, но глядишь на них, и радости почему-то нет. А хорошая работа, как танец, должна быть красивой. Иван наблюдал не раз за работой мастеров-виртуозов и хорошо это знал.

Володька приладил к огню сковородку с гольянами и начал развешивать вокруг одежду, портянки свои и Федора Михайловича. К огню теперь не подступиться, но ни его, ни Алексея это не смущает. Ивану становится понятно, почему Федор Михайлович таскает за собой в тайгу Володьку, терпит его грубости. Он моложе — раньше встанет, все сделает. Только поэтому. Оба они это знают, а об уважении между ними и речи нет.

К половине седьмого все позавтракали, вскинули за спину мешки и гуськом подались в лес. Туман растаял, обратившись в холодную обильную росу. На траве, кустах столько воды, что они никнут к земле под ее тяжестью. Хоть черпай ладошками и пей. С первых же шагов все вымокли до нитки, хотя и оббивали перед собой траву палками. Вода холодит, одежда липнет к телу. Ужасно неприятное ощущение.

Не прошли путники и двухсот метров, как впереди среди высокого вейника показался барак, завалившийся на один бок.

— Немного и не дошли вчера, — сказал Павел Тимофеевич и пояснил: — Две корейские семьи тут жили. Бывало, на охоту едешь, всегда у них останавливаешься. Огородничали, чумизу, лобу сеяли. Говорят, будто у них где-то плантация корня осталась. Один старик года три здесь крутился, все искал, да так и не нашел. То ли кто другой успел попользоваться, то ли приметы у него неточные были…

— Не врут?

— Кто ж его знает, болтают.

— Вам же эти места хорошо знакомы, взяли бы и поискали.

— Как не искать? Искал, да без толку. Не должно быть, чтобы они далеко от дому плантацию держали, где-то тут, а где? — Павел Тимофеевич развел руками: — Вот уж кому подфартит найти — озолотится человек. Да, — вздохнул он, — жили люди, а сейчас, вишь, все лесом поросло.

Он скинул котомку с плеч, шагнул к бараку.

— Один момент, ребяты. Лет пять назад я тут топор оставлял. Добрый еще топор был, его я возле печки в стену воткнул. Должен быть, если кто не забрал.

Пригнувшись, он шагнул в барак, пошарил там, но вернулся с пустыми руками.

— Нету. Приглянулся кому-то. Вот народ. А по-моему, не тобой положено — не трожь. — Он еще долго кряхтел и сожалел: — Ловкий топорик был, вроде колунчика, теперь таких не делают! В самый бы раз пригодился. Надо же…

Долина Салды сузилась, с двух сторон к ней придвинулись сопки, и речка здесь напоминала обычный горный ручей: шумливый на перекатах, неглубокий. Свалившиеся поперек русла деревья перекрывали ее от одного берега до другого. Травы поднимались буйные — загляденье! Вейник, дудник даурский, чемерица и какалия — самая высокая из трав, с тонким стеблем и треугольными листьями, формой напоминающими широкое лезвие копья, бо́льшими внизу и меньшими к верхушке — соцветию.

— Мать-и-мачеха! — сорвав лист какалии, пояснил Федор Михайлович и протянул его Ивану: человек городской, должен интересоваться. — Вот приложи к щеке: одна сторона теплая — мать, другая холодная — мачеха. Всегда так, в любую погоду.

Среди кустарников попадалась лесная смородина с бледно-розовыми гроздьями ягод, созревающими к осени. Если птицы не расклюют, ягоды висят и зимой, усыхая от морозов.

Рядом с обычной черемухой, развесистой, рослой, которую привычно видеть в Сибири в палисадниках и у воды, росла и черемуха Маака с желтой шелушащейся, как у луковицы, корой и мелкими черными ягодами. Народ зовет ее «медвежьей», потому что зверь любит ее горькие ягоды и не пройдет мимо, чтобы не забраться на верхушку. Там, лакомясь, он заламывает ветки, и дерево выглядит после этого так, словно кто-то устраивал на нем гнездо, да бросил. На такие штуки пускаются не всякие медведи, а белогрудые — гималайские.

На старых ильмах густо росли древесные грибы — ильмовики, похожие по виду на грузди, такие же пластинчатые, сочные, розовато-желтые. Они лепились на стволе шапками. Федор Михайлович набрал их в подол гимнастерки.

— Берите, хорошие