Золотая всадница - Валерия Вербинина

Кусая губы, Лотта смотрела, как соперница сделала самый очаровательный, самый изысканный реверанс Стефану, который, судя по его лицу, в это мгновение ничуть уже не жалел, что явился на скучный вечер. А королева Шарлотта едва ли не впервые в жизни испытывала удовлетворение при мысли, что нашелся хоть один человек, сумевший уесть балетную потаскушку, которая залезла в постель ее законного супруга.

– Однако вы становитесь царицей нашего скромного люблянского света, сударыня! – заметил король Амалии. – Я вижу вас всюду, куда ни прихожу.

– Главное для света – чтобы было солнце, сир, – ответила Амалия, улыбаясь, и поглядела на него многозначительным взором, словно он и был этим солнцем.

Стоявший в нескольких шагах Верчелли, который слышал весь разговор, опечалился. Старому ворчуну искренне нравилась Амалия – так же сильно, как не нравилась роль, которую она на себя брала.

Стефан хотел ответить любезностью на любезность, но увы: он не обладал красноречием своего отца и не смог придумать ничего, чтобы затмить смелый каламбур баронессы. Чувствуя, что еще немного, и эта женщина совершенно его загипнотизирует, он очень кстати вспомнил о существовании своей жены и отошел к ней. А Амалия обратилась к Войкевичу:

– Господин полковник!

– К вашим услугам, сударыня?

Амалия поблагодарила его за присланный веер и выразила желание, чтобы в следующий раз он подарил ей веер, который принадлежал, к примеру, императрице Жозефине. Коварный Милорад поклонился и, прижав руку к сердцу, объявил, что ради такой очаровательной дамы он достанет луну с неба, правда, солнце не обещает. Эта маленькая пикировка, полная скрытого подтекста, не ускользнула от внимания австрийского резидента, который блуждал поблизости, как неприкаянная комета, бросая подозрительные взгляды на русскую авантюристку. Он успокоился только тогда, когда гости расселись и королева-мать, волнуясь, произнесла небольшую речь о деятельности королевского благотворительного общества. В Дубровнике создан новый приют для сирот и подкидышей… В Сплите общество помогло семье сапожника, чья хибара сгорела дотла… В Любляне…

Амалия давно размышляла о пользе благотворительности, и, невзирая на доводы некоторых рассудительных, или, возможно, прижимистых людей, которые указывали на то, что излишняя благотворительность поощряет бездельников, развращает и приучает уповать на помощь свыше, а не действовать самим, она давно решила этот вопрос для себя. Лучше делать хоть что-то, чем не делать ничего; а если не хочешь или не можешь ничего делать, то лучше молчать, а не философствовать. В Петербурге она много занималась благотворительностью и являлась членом нескольких обществ – помощи сиротам, калекам, инвалидам войны и так далее. Здесь, в Любляне, ей сразу же бросилось в глаза, что все организовано очень скромно, без размаха и без особой фантазии. В то же время ей понравилось волнение королевы-матери, по-видимому вполне искреннее, и то, как звенел ее голос, когда она рассказывала о бедных и обездоленных. Так как в программе вечера значился аукцион, все средства от которого должны были пойти на благотворительные нужды, Амалия решила, что обязательно что-нибудь купит.

Однако сначала выступила певица люблянского театра, которую баронесса нашла крикливой и манерной, затем дети аристократов представили сценку из трагедии Бреговича «Гибель Клеопатры» – тема, по которой до иллирийского поэта высказалась чуть ли не половина классиков, включая мистера Шекспира, тема, можно сказать, затупившая немало писчих перьев, производившихся во все времена. Певице хлопали, вполголоса обмениваясь замечаниями, что она сегодня не в голосе, детям хлопали еще щедрее, уверяя, что, если бы не их происхождение, они бы прямо сейчас заткнули за пояс Тальма, Муне-Сюлли и прочих корифеев сцены, и Амалия почувствовала себя почти что в России. Наконец начался благотворительный аукцион, и королева-мать подозвала Войкевича, чтобы он помог ей представлять лоты.

Сначала продавали несколько табакерок, которые приобрел наследник, слегка поторговавшийся с генералом Новаковичем. Потом появились картинки, нарисованные принцессами – дочерями Стефана, и не то чтобы картинки были хороши или действительно нужны кому-то, но из уважения к королю гости изобразили вялый торг. Граф Верчелли, выразительно выгнув бровь, следил, как наследник, генерал Ракитич и еще двое человек поднимают ставки, в глубине души мечтая только проиграть. В конце концов, вмешался король и предложил на пять золотых больше, чем остальные. Подхалимы захлопали в ладоши, а королева искренне обрадовалась тому, что рисунки ее девочек останутся в семье. По большому счету, благотворительность наводила на нее скуку, она считала, что бедняки все равно останутся бедными, вшивыми и грязными, сколько для них ни делай, и не понимала стремления своей свекрови непременно приобщить к помощи обществу всю семью. Однако на людях королева Шарлотта остерегалась показывать свои чувства, раз уж филантропия была нынче в моде.

Затем вниманию публики представили несколько народных поделок, которые приобрел Кислинг – исключительно ради того, чтобы повеселить свое начальство в Вене. Под конец явилась вышивка, сделанная собственноручно самой королевой-матерью. На ней было изображено озеро, беседка и два лебедя, плывущие по воде.

Едва увидев вышивку, Амалия поняла, что та сделана чистым, неглупым и, пожалуй, не слишком счастливым человеком. Это нельзя было назвать искусством, это была просто вещь, радующая глаз, и моя героиня решила, что непременно купит ее.

Торг начался с десяти золотых.

– Кто дает десять золотых? – спросил Войкевич.

– Я, – подал голос наследник.

Король собирался пошутить, что Михаилу хватит и табакерок, ни к чему ему еще и шитье тетушки, но тут вмешалась Амалия.

– Двадцать, – объявила она.

И тут все услышали тонкий от волнения голос балерины:

– Тридцать.

Все задвигались, завертели головами, пытаясь вникнуть в суть происходящего. Шарлотта неодобрительно поджала губы. Ей не нравилась сама мысль, что рукоделие члена семьи может оказаться у этой… особы.

– Пятьдесят, – бросила Амалия, даже не глядя на молодую женщину.

– Шестьдесят, – тотчас же парировала Лотта.

– Сто.

По залу прокатился вздох изумления. Будь вышивка выполнена даже золотыми нитями, она бы все равно не могла стоить таких денег.

– Сто десять, – объявила Лотта.

– Сто тридцать.

– Сто пятьдесят.

– Двести, – не моргнув глазом отозвалась Амалия.

– Двести двадцать.

– Двести пятьдесят.

– Двести шестьдесят. – Балерина слегка побледнела, на ее висках выступили бисерины пота.

– Триста.

Лотта приоткрыла рот, но не издала ни звука. Почему-то в это мгновение она с необыкновенной ясностью ощутила, что, сколько она ни будет набавлять, Амалия все равно даст больше и выиграет аукцион. «И потом, к чему мне вышивка? Будь это хотя бы картина…»