Лукавый взор - Елена Арсеньева

– Ничего, Михал, – сказал он, взлетая в седло и по команде Сеславина вздымая саблю. – Не скучай! Юлек тебя скоро догонит.

Иван с размаху опустил тяжелое лезвие на голову Петшиковского. Рядом свистели сабли – вершили казнь врагов другие гусары.

Отныне в каждом встреченном поляке Иван Державин видел бывшего друга – и без раздумий кидался в бой. Но не дано ему было знать, как сложится его судьба и когда он сойдется вновь с Юлиушем Каньским.

Над парадной дверью серого мрачноватого особняка висел колокольчик. Судя по его виду, он провисел здесь не меньше десятка, а то и двух десятков лет нечищеным, настолько его бронза позеленела, а местами почернела. При тусклом свете сгущавшихся сумерек он напоминал часть тела уже почти разложившегося мертвеца.

«Что за нерадивая служанка у прекрасной Стефании! – подумал Араго раздраженно. – Разве графиня не может задать этой лентяйке хорошую трепку?»

В эту минуту дверь отворилась и перед ним предстала та самая служанка, которой требовалось задать трепку. Миниатюрная графиня едва ли смогла бы это сделать, поскольку служанка оказалась едва не вровень с довольно высоким Араго! Росту ей добавляли деревянные сабо[36], которые в Париже носили служанки. На голову эта особа напялила громоздкий старомодный чепец – такой вполне могла носить какая-нибудь Сандрильона (понятное дело, еще до того, как фея-крестная устроила ее свадьбу с принцем Мирлифлёром[37]). Трехсвечный шандал, в котором почему-то горела только одна свеча, да и то прикрытая ладонью, мало помогал разглядеть лицо этой особы. Впрочем, заметив неопрятные рыжие пряди, торчащие из-под чепца, Араго оставил попытки всматриваться, хотя вообще был вполне снисходителен к привлекательным простолюдинкам. Здесь же никаким подобием привлекательности даже не пахло, а если чем и пахло, то лишь перекисшим бигосом или подгоревшими пляцками от передника служанки. Араго мысленно усмехнулся: этих польских традиционных блюд он не пробовал лет этак двадцать, однако обоняние, оказывается, обладало очень хорошей памятью! Настолько хорошей, что он с трудом подавил тошноту. Не помогал даже навязчивый можжевеловый дым: да, не было, кажется, ни одного дома в Париже, где бы таким немудреным способом не пытались спастись от холеры. Впрочем, на месте холеры Араго бежал бы прочь уже от одного запаха засаленного передника!

Брезгливо сморщив нос, сделал попытку пройти мимо служанки, однако та и с места не двинулась.

– Доложи графине: мсье Араго, редактор… – начал было он, решив, что эта несуразная особа просто не знает, как сообщить о госте, однако та, очевидно, вознамерилась удостовериться в его личности и подсунула свечу так близко, что Араго едва успел отпрянуть, иначе пламя подпалило бы ему брови и усы.

– Стрáтчила рóзум?![38] – рявкнул он не сдержавшись, хотя тут же пожалел об этом. Полузабытая польская речь оказалась столь же живучей, как память на запахи, и эти слова вырвались так же невольно, как исказила лицо брезгливая гримаса.

Эх, не стоило выдавать, что он знает польский язык… А впрочем, так или иначе это все равно открылось бы.

– Что вы сказали, мшье? – спросила служанка, выпячивая нижнюю челюсть и смешно пришепетывая. При этом она зачем-то опять взмахнула шандалом, и Араго принужден был вновь отшатнуться. – Думаете, я тоже с Полони? Нет, я шдешняя! Хозяева меня кличут по-швоему, Анджя, а на шамом деле меня жовут Аннета. А чего ж вы так припожднились, мшье? Я уж решила, что никто больше не появится. Думала двери жапирать да на кухню идти, так что еще немного – и вы попушту бы штучалишь. Пришлошь бы вам череж погреб в дом пробиратьшя, благо дверь туда отворена.

Что?

Дверь в погреб отворена? Как же он не заметил?..

…Фиакр довез Араго до самых ворот сада, в глубине которого стоял серый особняк, однако вошел он не сразу: не меньше получаса бродил по тупику Старого Колодца. Фонарщик уже успел зажечь огонь в старом керосиновом лампионе, помнившем, пожалуй, еще времена Людовика XIV, при котором в Париже установили три тысячи уличных фонарей. Светил лампион тускло, но этого было достаточно, чтобы Араго мог сделать вид, будто приглядывается к садовым оградам и стенам домов, якобы проверяя: заменены ли старые таблички с названием улицы новыми? Еще в начале минувшего XVIII столетия начальник парижской полиции издал указ, предписывающий к первому и последнему дому каждой улицы прибить жестяную табличку, на которой черной краской было бы написано название. Впрочем, до 80-х годов прошлого века улиц с такими табличками можно было буквально по пальцам пересчитать! Однако в 1806 году, уже при Наполеоне, велено было названия писать на стенах масляной краской. Для экономии краски такие надписи помещали только на угловых домах.

Интерес Араго мог бы показаться странным случайному наблюдателю. А впрочем, отчего бы редактору популярной газеты не озаботиться состоянием табличек и надписей? И отчего бы даже не поинтересоваться, не переименован ли тупик Старого Колодца?

В самом деле, в старинные времена парижские улицы, переулки и тупики называли по святому ближайшей церкви, в честь какого-нибудь знатного человека, по лавке мясника или булочника либо по некой местной достопримечательности: башне, приметному дереву и даже, как здесь, по старому колодцу, от коего нынче уже и следа не осталось. Однако потом улицы не единожды переименовывались: и стараниями Сюлли, министра короля Анри IV, и хлопотами Людовиков XIV и XV, потом по бешеному стремлению революционеров уничтожить все следы старого мира, позже – благодаря желанию Наполеона увековечить память о заслугах своих сподвижников, а при Реставрации – эту память стереть.

В последнее время сделалось модным называть улицы в честь писателей, музыкантов, художников, ученых, чьи имена, по общему мнению, уже принадлежали вечности.

Блуждая по тупичку и размышляя о причудах парижской годонимики[39], Араго задержался у ограды другого дома, тоже стоявшего в глубине сада, только на противоположной от особняка стороне дороги.

Много лет назад, едва приехав в Париж, он первым делом пришел сюда. Тогда жасминовые кусты почти сплошь заплело лианами белого винограда[40], нежный аромат которого напоминал о цветущих липах. Сорная трава заслоняла высокое крыльцо, подбиралась к плотно закрытым ставням.