Тайны архивов: вырванные страницы - Александр Николаевич Дугин

ноября 1938 г. по ордеру, подписанному тогдашним заместителем Ежова – Л. П. Берией[105]. Арест произошел в служебном кабинете Шапиро, который не смог даже сообщить о случившемся Ежову. Уже тогда И. И. Шапиро, очевидно, понял всю серьезность своего ближайшего будущего.

В АСД Шапиро не отражены никакие официальные контакты со следствием в первые шесть дней после ареста. Первый официальный допрос Шапиро был проведен 19 ноября 1937 г. заместителем наркома внутренних дел Л. П. Берией, что, безусловно, являлось неординарным фактом – далеко не каждого арестованного допрашивал заместитель народного комиссара[106].

Структура допроса показывает тщательную, хорошо продуманную тактику его проведения: сначала следовали общие вопросы о нарушении социалистической законности, о преступлениях, творимых в комиссариате под руководством Ежова.

Приведем в качестве примера один из сюжетов протокола:

«[…] Вопрос: Вы все-таки не сказали – в чем заключались перегибы в оперативно-следственной практике.

Ответ: Прежде всего эти перегибы выражались в прямой фальсификации следственных дел.

Вопрос: Например?

Ответ: Таких примеров много. Еще при Заковском[107] УНКВД по Московской области был арестован некий гражданин. По следственным материалам устанавливалось, что он – поляк, служил в польской армии и переброшен в СССР в шпионско-диверсионных целях. В соответствии с этими данными арестованный во внесудебном порядке был приговорен к высшей мере наказания. При опросе арестованного перед его расстрелом выяснилось, что он в Польше никогда не жил, ни в каких армиях не служил, по национальности – русский, а не поляк, несколько десятков лет живет и работает на Мытищинском заводе.

В связи с расхождением между следственными материалами и данными опроса арестованного – расстрел был приостановлен, а произведенная затем проверка полностью подтвердила слова арестованного. Оказалось, «липовое» дело, а человека чуть было не расстреляли. Арестованный сотрудник УНКВД по Московской области, который вел следствие, признался в том, что он действительно сфальсифицировал это дело, что таких случаев прямой фальсификации и подлога, по его собственному признанию, у него было восемь.

По Москве имел место и другой случай, когда начальник районного отделения (кажется, в Кунцеве) для того, чтобы прибрести квартиру, подвел под массовую операцию по полякам ее жильцов, хотя арестованные никакого отношения к полякам не имели […]»[108].

Виртуозно построенная тактика допроса позволила Берии получить от И. И. Шапиро утвердительный ответ на вопрос, признает ли подследственный свою вину в преступлениях, совершенных им во время работы в НКВД СССР. Как выяснилось позднее, именно это признание И. И. Шапиро стало для Военной коллегии Верховного суда одним из решающих аргументом для вынесения ему смертного приговора[109].

Определенный интерес представляет ответ И. И. Шапиро на один из многочисленных вопросов высокопоставленных следователей: «Допускались злоупотребления при применении особых мер воздействия к арестованным, что делалось без соответствующей санкции руководства УНКВД (выделено мной. – А. Д.)[110], без того, чтобы имелись прямые данные о шпионской или террористической работе арестованного и т. д.»[111] То есть применение мер физического воздействия к заключенным было обусловлено не директивными решениями партийных или советских органов, а только наличием «соответствующей санкции руководства УНКВД».

В АСД И. И. Шапиро имеются свидетельства сознательного и систематического нарушения социалистической законности, которые допускались по личным настоятельным распоряжениям наркома Ежова: «Я скрывал, – пишет в своих показаниях Шапиро, – заявления, поступающие в НКВД и разоблачающие отдельные моменты работы НКВД и отдельных его работников – членов заговорщической организации, передавал эти заявления ЕЖОВУ. Так, например, было скрыто от ЦК заявление Белова (бывшего командующего Белорусским военным округом), которое он подал через Ульриха на имя Сталина. В этом заявлении Белов просил вызвать его для сообщения чрезвычайно важного, государственного значения дела. Это заявление по заданию ЕЖОВА было мною взято у Ульриха и передано ЕЖОВУ[112]. Почти так же было скрыто заявление Михайлова (бывшего секретаря Калининского обкома) на имя ЦК, в котором он обращал внимание на преступную практику ведения следственной работы…

Подаваемые арестованными, обычно после заседаний Военной коллегии, заявления – СЖИГАЛИСЬ»[113](выделено мной. – А. Д.).

В АСД И. И. Шапиро содержатся показания одного из бывших сотрудников 1 специального отдела – С. И. Кремнева-Сундакова, принимавшего участие в подготовке сводных данных о количестве арестованных и осужденных в 1936 – первой половине 1938 гг.[114]

В историографии сталинизма не удалось обнаружить полный текст упомянутого документа, и поэтому были предприняты дополнительные усилия по его поиску. В результате методической помощи сотрудников ЦА ФСБ РФ удалось установить, что первый экземпляр «Сводки о количестве арестованных и осужденных органами НКВД СССР за время с 1 октября 1936 г. по 1 июля 1938 г.» был просмотрен Ежовым[115]. (С археографической точки зрения указанная «Сводка…» представляет из себя машинописный подлинник с подписями-автографами начальника 1 спецотдела И. И. Шапиро и начальника 5 отделения 1 спецотдела С. И. Кремнева-Сундакова[116]. – А. Д.).

Но, вместо того чтобы передать этот важнейший документ в Инстанцию, Ежов решил оставить сводку без движения, направив ее в собственный особый архив[117]. Второй экземпляр[118], как и первый, не был представлен в Политбюро ЦК ВКП(б), а пролежал в служебном сейфе заместителя начальника 1 спецотдела НКВД СССР С. Я. Зубкина вплоть до дня ареста последнего – 29 ноября 1938 г.[119]

Таким образом, представляется обоснованной версия о сознательной, хорошо продуманной попытке Ежова скрыть от Политбюро ЦК ВКП(б) и лично от Сталина результаты уголовно-правовой политики, проводимой НКВД в 1936–1938 гг. Зачем подобное, на первый взгляд, нелогичное решение потребовалось самому Ежову?

Суть нашей версии о мотивах принятия Сталиным 15 ноября 1938 г. молниеносного решения о прекращении деятельности «троек» заключается в следующем. Как известно, с 8 октября 1938 г. готовилась реформа деятельности органов суда и прокуратуры, по решению Политбюро на подготовительную работу отводилось 10 дней, однако до 15 ноября никакие решения не принимались.

Не исключено, что Л. П. Берия, зная к тому времени о специфике функционирования центрального аппарата НКВД, решил арестовать начальника 1 специального отдела И. И. Шапиро с целью выяснить вопросы о масштабах репрессий и сразу же, после ареста Шапиро, провел с ним непротокольный допрос, получил всю интересующую информацию, в том числе и данные о количестве репрессированных за последние годы. Шапиро мог объяснить, что не только «Сводка… за 1936 – первую половину 1938 гг.» не попала на стол к Сталину, но, что вполне вероятно, и ежемесячные аналогичные сводки также не докладывались вождю.

Да, действительно, как справедливо отмечает О. В. Хлев- нюк, Ежов был вторым человеком, после В. М. Молотова, по количеству посещений кабинета Сталина в Кремле. Но, что докладывал Ежов Сталину? Текущую информацию о ходе репрессивной политики. У Сталина, вполне вероятно, могли отложиться в памяти и некоторые цифровые показатели: например, первая цифра лимитов о приговоренных к высшей мере