Киндернаци - Андреас Окопенко

Гора. Езда по горизонтальной плоскости. Дурацкая промежуточная остановка наконец-то закончилась. Все как вчера, когда произошла задержка из-за препятствия на пути: снова десять часов утра и открытый перрон. Зряшные двадцать четыре часа. Ветер продувает до кашля. Нескончаемое ожидание поезда, который довезет нас до следующей промежуточной остановки в лагере, где предстоит задержаться на несколько месяцев. Так и хочется подтолкнуть время, чтобы поскорее очутиться в Вене, где продолжится настоящая жизнь.

Сумеречно-зимнее, серое, тоскливое ожидание; проглянуло солнце, но все равно с неба еще падают мокрые снежные хлопья, ожидание — безрадостное, предстоит окольный путь к весне, через зимние Татры, но досада забывается, когда перед глазами вдруг оказывается Гора.

Она вздымается прямо из здания вокзала, встает напротив тебя, заставляя задирать голову: одетая в прозрачнейшую зелень; неприветливая, суровая, свежевымытая, высотой метров в 200, не более: другой, чуждый мир, словно луна постучалась к нам в дверь. На каждом метре горы, которая смотрит в твое запрокинутое лицо, идет своя жизнь; и вот ты уже видишь, как с мамой и дедушкой карабкаешься на четвереньках, охваченный страхом вздыбленной крутизны; они показывают тебе поздние, предосенние лилово-красные, коричнево-клейкие растения, к которым прилипают насекомые; папина машина пасется внизу на травке, за поворотом, после которого внезапно возникла гора; а я тоже вцепился руками и ногами в зеленый ковер, исходящий густым духом августовского разнотравья, устремленный навстречу перевернувшемуся вверх тормашками горизонту, навстречу уединенности среди ненаших цветов.

Судьбе было угодно сделать так, чтобы в 13.30 ребенок, пересылаемый в лагерь ДЛО, получил возможность в одиночестве постоять в последнем вагоне, принимая парад пейзажа, пробегающего мимо поезда: вот полоска луга, за нею деревья, и так — полчаса, час, два часа, свежая опушка хмурого, насквозь промерзлого леса, сплошь хвойные и хвойные деревья, и когда-то там в конце концов будет Попрад, где и начнется настоящее ожидание.

В Зиллейне. Мы сидели в купе с выражением заинтересованного ожидания на лицах: мы — это Дичка, Витров, Шеффер и я. Окно было открыто, стоянка на невзрачной станции тянулась бесконечно. Нас бы больше всего устроило, если бы нас без пересадок отвезли прямо в Попрад. Поезд было тронулся, но, немного проехав, снова остановился. «Всем выходить!» — разнеслись свистки вожатых, проходивших по вагонному коридору. Мы быстро оделись, подхватили свои чемоданы и покинули вагон, волоча кирпичную тяжесть.

Жилина встретила нас шумно рухнувшим с крыши пластом подтаявшего, покрытого копотью снега. Сварливый голос гугнил: «Бегом, бегом! Всем построиться на вокзале! Поторопись!» До самого здания вокзала оказалось очень далеко.

Несмотря на стужу, мы вспотели, потому что тащили на себе чемоданы.

Там мы прождали полчаса, прежде чем строем двинуться в путь. Мы неподвижно стояли на снегу. Снег этот представлял собой спекшуюся массу пыли и копоти, которая таяла под ногами, так что ботинки сразу намокли.

Мы подхватили чемоданы и двинулись, но шагать оказалось недолго. Возле длинного вокзального павильона мы оставили чемоданы. Дальше шли налегке. Мы строем подошли к гостинице. Странное освещение (чередование красных и зеленых окошек) вызвало у нас какое-то необычное состояние.

Меня поместили в комнату к совершенно незнакомым ребятам. Затем нам приказали спуститься и забрать свои чемоданы. На дворе стоял пронзительный холод. Но я все равно вспотел, пока втащил тяжелый чемодан на четвертый этаж. То же самое — еще раз. Обливаясь потом, я, с грязными, измазанными сажей руками, хотел было присесть. И лишь тут обнаружил, что в комнате имелись только следующие предметы обстановки: умывальная раковина без мыла и полотенца; шесть двухъярусных кроватей; одна дверь и одно угловое окно. Я попытался вытащить через щель под крышкой чемодана полотенце и мыло. Тщетно. Я «умылся» и утерся отчасти носовым платком, отчасти об рюкзак. Мы расселись по кроватям. Неужели этим ограничатся наши занятия на целый день? Время тянулось жутко тоскливо, пока мы вдвенадцатером вот так дожидались обеда. Я старался вообразить, что дело уже подходит к вечеру.

В 12.30 мы по свистку сбежали вниз. В столовой стоял приятный гуляшный запах. Но нас накормили только скверной гороховой похлебкой. Я, как и все остальные, сразу почувствовал, что у меня пропал аппетит. Но я все равно съел всю порцию, включая кусочки говяжьего жира и ошметки противной, дурно пахнущей кожи.

Затем один из руководителей обратился к нам с краткой речью: оказалось, теперь полагается трехчасовой мертвый час. Мы прямо в одежде улеглись на кроватях. К нам несколько раз заглядывали с проверкой. После предшествующего напряжения и беготни эти три часа показались еще утомительнее. Было тошно от скуки, нельзя было даже почитать, так как у нас не было книг.

Три свистка: полдник-полчашки травяного чая и к нему два кусочка хлеба, один с прозрачным слоем маргарина, другой с таким же слоем джема.

После полдника все общество разбрелось — кто к себе в комнату, кто в уборную. Последние получили разрешение воспользоваться ею в той мере, в какой это позволяла сделать обстановка; в уборной все было залито и загажено.

И тут я почувствовал, что мне как-то не по себе. Мне показалось, что дома поехали мимо окон, и тут я понял, что мы уже сидим в поезде и едем.

На пути в Восточные земли… Нет, вагоны с затемненными окнами, обыкновенно не предоставляемые для использования в гражданских целях, так как «КОЛЕСА ДОЛЖНЫ КРУТИТЬСЯ ДЛЯ ПОБЕДЫ», а сейчас занятые в виде исключения немецкими мальчиками, нуждающимися в заботливом уходе, и направляемые в дружественную сытую Словакию 20 час. 13 мин., хотя паровоз уже пыхтит и шипят тормоза, не тронулись от платформы Восточного вокзала Вены, прежде чем было передано убогое прощальное письмецо для «дорогих родителей» (тетка забыта и не упомянута), тетка спрашивает словами из «Красной Шщточки»: «А почему это у тебя такой грубый голос?» Нет, это уже не вчерашний вечерний час последних чемоданных сборов и не рассветно-ранний лопатно-снегоуборочный час на школьном дворе, набивший жестко-деревянным лопатным черенком сквозь шерстяную серую варежку водянистые пузыри на ладонях. Но вот наконец-то в 20 час. 15 мин. после смущенно как бы нерасслышанного возгласа: «Дай я тебя чмокну!» и махания носовым платком, по-мужски застенчивого, вагоны вдруг тронулись. И венские подростки, от мала до велика, с облегчением плюхнувшись на сиденья жесткого вагона, отдаются волнующим переживаниям путешественников, отправляющихся в дальние края.

Потом, уже в 21 час 30 мин., им не удалось купить ни одной словацкой кроны, однако со станции Девинска Нова Весь они отъехали лишь в 0. 48; в 1 час 30 мин., уже в Братиславе, пассажирам с призрачно-желтыми лицами раздавали чай, в 1 час 50 мин. стояние посреди перегона, отчего и уснули, а с 5 час. 30 мин. никто уже не думал о сне, потому что за окном сумеречно зачернели, темно зазеленели черно-зеленые, серо-черные крестьянские дворы, уединенные лачуги над Вагой с лохматыми крышами до земли, навевая щемящую грусть, и, наконец, сама Вага, так бесполезно и одиноко катящая свои воды в ночи, и вдруг, словно обрушились все мосты, когда раздалось восклицание: «Показались Бескиды!»