Черное и серебро - Паоло Джордано

Помню один случай. Эмануэле уже второй год ходил в детский сад, но не проявлял склонности к рисованию, в его каракулях было что-то тревожное, а мы не обращали на это внимания (неужели в жизни так важно раскрашивать картинки, не заходя за контур?), по крайней мере, до того дня как я однажды не зашел за ним в сад и у шкафчиков – в раздевалке, где родители, бабушки и дедушки, стоя на коленях, обували своих чад, – не увидел автопортреты детей, нарисованные красками и расположенные прямоугольником на стене. Автопортрет Эмануэле, красовавшийся на видном месте, отличался от остальных: это было расплывчатое розовое пятно с двумя кривыми черточками вместо глаз. Эмануэле, заметив различие между своим портретом и другими, решил сразу все объяснить.

– Мой самый некрасивый, – объявил он, словно это и так не было очевидно.

Я рассказал Норе и синьоре А. об этом. На самом деле, я просто выплеснул свое разочарование: раз наш сын рисует хуже всех и, скорее всего, будет отставать от сверстников во многом другом (я в его возрасте рисовал очень хорошо), значит, мы должны принять его таким, какой он есть. Мне казалось само собой разумеющимся, что быть родителями означает, кроме всего прочего, быть готовыми к унижениям.

Нора и синьора А. слушали меня, скрестив руки на груди. Потом, не сказав ни слова, чтобы я не понял, что они намерены сделать, и не мог бы их остановить, вышли из дому и отправились в детский сад. Там, вместе, как мать и дочь, они потребовали немедленно убрать со стены все рисунки. Домой они вернулись победительницами, но гнев их еще не остыл, и мне показалось, будто передо мной две бурые медведицы, которые возвращаются в пещеру после кровавой схватки со стаей волков, угрожавшей их потомству.

Однако со временем мы все чаще сравнивали Эмануэле с его сверстниками, репрессивные меры Норы и синьоры А. больше не помогали. Во втором классе начальной школы Эмануэле продолжал путать «b» и «d», правое и левое, до и после – меня это бесило.

– Тебя это бесит, потому что твое представление об уме ограниченно, – возражала Нора. – У него богатое воображение. Но для тебя и твоих родителей это не имеет значения, верно? Для вас важно только учиться на «отлично».

– При чем здесь мои родители?

– Два антрополога, печатающиеся в журналах, и маленький физик, получающий самые высокие оценки в школе. Признайся: тебя унижает, что твой сын не математический гений.

Она была права, разумеется, все так и было. Но в тот раз я нарочно ответил грубо:

– К сожалению, математические способности передаются по наследству.

Она покачала головой.

– Значит, ему не повезло, видимо, он унаследовал гены не по той линии.

И вот теперь, очередным субботним утром, мы с Эмануэле сидим друг напротив друга – из всех дней недели мы оба больше всего ненавидим это время. Сидим в гостиной за столом из массива бука, который Нора заказала у одного из своих бельгийских дизайнеров и из-за которого она нас терроризирует: не дай бог мы нечаянно черкнем по столу ручкой. Я медленно листаю тетрадь по арифметике, блестящая полиэтиленовая обложка пахнет как обложки из моего детства. Тетрадь похожа на поле боя: повсюду красные значки, целые страницы перечеркнуты по диагонали, на полях – замечания и восклицательные знаки.

– А это что такое? – спрашиваю я.

– Учительница вырвала листок.

– Почему?

– Я все сделал неправильно.

Около получаса мы сражаемся с примерами на умножение, лица обоих все сильнее вытягиваются.

– Семью один?

– Семь.

– Семью шесть?

Эмануэле медленно считает на пальцах.

– Сорок четыре.

– Нет, сорок два. Семь умножить на ноль?

– Семь.

Он отвечает с иронией – нет, с ноткой садизма. Имея диплом физика-теоретика, я специализируюсь в области квантовой теории поля, знаю самые современные системы символьных вычислений, но не способен объяснить своему ребенку, почему при умножении на ноль любого числа получается ноль. Мне кажется, будто я заглядываю в его голову, вижу окутанный туманом мозг: в тумане все утверждения растворяются, не создавая ничего осмысленного.

Я теряю терпение:

– Ноль! Будет ноль! Не можешь понять – просто запомни!

Я выставляю в паре сантиметров от его носа большой и указательный палец и соединяю их в кольцо: ясно, что ноль относится к моему сыну.

– Но в таблице умножения этого нет, – защищается он.

– При чем тут таблица умножения! У тебя голова дубовая!

Тут в дело вмешивается Нора – просит меня уйти, дальше она сама. Я стою в кухне, пытаясь взять себя в руки, и слышу, как Нора решает примеры за него.

После многих лет совместного существования порой начинаешь повсюду видеть символы, следы человека, с которым ты долгое время жил в общем пространстве. Со мной часто бывает, что, сам того не желая, я обнаруживаю Нору в любом уголке нашего дома, словно ее душа пылью легла на предметы. Так бывало и с синьорой А. – в последний год жизни она повсюду встречала полупрозрачную голограмму Ренато. Всякий раз, стоя у окна и глядя на дорогу, круто спускающуюся от ее дома к шоссе, она вспоминала день, когда, нарушив мужний запрет, тайком взяла лежавшие на тарелочке у входа ключи и вывела из гаража машину. Он не хотел, чтобы она садилась за руль, но, когда он заболел и нужно было трижды в неделю возить его в больницу на диализ, – кто мог этим заниматься, кроме нее?

– Я поцарапала правое крыло об угол, – рассказывала мне она, – потом вернулась домой и сказала ему: «Давай собирайся!»

Она часто упоминала этот негромкий героический поступок, для нее он был важным шагом, в котором соединились закат Ренато и расцвет ее как эмансипированной женщины. До той поры у них была самая обычная семья, куда обычнее, чем у нас с Норой – мы постоянно меняемся ролями мужа и жены и уже не помним, что положено одному, а что другому. Ренато водил машину, синьора А. – нет, синьора А. вытирала пыль с полок, Ренато – нет: с самого начала обязанности были четко распределены. Синьора А. не могла принять брак, в котором не было привычных ролей, возможно, поэтому ее присутствие до такой степени заряжало нас уверенностью: глядя на нее, мы невольно тосковали по оставшейся в прошлом простой модели семьи, в которой каждый не должен быть одновременно всем и всеми – мужчиной и женщиной, человеком рациональным и сентиментальным, уступчивым и строгим, романтичным и приземленным – эта модель отлична от той, которая распространена в наше время и которая накладывает на нас, независимо от пола, столько обязанностей, что мы с ними не в состоянии справиться.

Синьора А. обычно снисходительно относилась к тому, что мы не распределили роли, прощала нам это как недостаток, типичный для современных семей, но инстинктивно этому сопротивлялась. Она не могла видеть, как я вожусь со стиральной машиной, и не могла понять, как Нора может взять в руки дрель и просверлить отверстие в стене (Нора справляется с этим куда лучше меня). В подобных случаях она находила способ выгнать нас обоих, чтобы доделать работу за нас: ей дозволялось делать все с тех пор, как, овдовев, она превратилась в андрогинное существо. В каком-то смысле ее уход стал для нас спасением: продолжай мы доверять ее взгляду, однажды мы оказались бы в ловушке реинкарнации решительного мужа и покорной жены, воспроизвели брак, каким он виделся полвека назад.