Черное и серебро - Паоло Джордано

– Может, поужинаем сегодня в рыбном ресторане, поболтаем?

– Как хочешь. Я не очень голодна.

– Все равно поехали!

И мы ужинали – сидели рядом, как посторонние люди, и ничем не отличались от семейных пар, которым не о чем говорить и которых мы, с высоты пьедестала нашей близости, всегда жалели.

– Что с тобой?

– Ничего.

– Что-то ты грустная.

– Я не грустная, я думаю.

– О чем?

– Да так, ни о чем.

– Ты что, нарочно меня пугаешь?

Весь вечер мы заводили друг друга, лишь бы прервать молчание, к которому мы не привыкли. Уцепиться нам было не за что: как бы глупо мы себя ни вели, нам казалось, что мы переживаем первый семейный кризис в истории человечества.

Молодая пара тоже может заболеть неуверенностью, одиночеством, бесконечно ходить по кругу. Метастазы появляются незаметно, наши метастазы быстро достигли постели. На протяжении одиннадцати недель – тех самых недель, когда системы организма синьоры А. постепенно утрачивали свои элементарные функции, мы с Норой ни разу не обнялись, не потянулись друг к другу. Наши тела, лежавшие на безопасном расстоянии, напоминали суровые мраморные глыбы.

В полусне меня мучили воспоминания о тех временах, когда ее тело принадлежало мне, а мое – ей, когда я мог ласкать ее всю, не спрашивая разрешения: провести пальцами по шее, под грудями, вдоль изогнутой линии позвонков, между ягодицами; когда мне дозволялось забираться под все резинки, не боясь ее потревожить, а она, не просыпаясь, отвечала мне, невольно подрагивая. Никто из нас никогда не уклонялся от секса – бывало, мы не занимались им долгое время, потому что не было возможности или сил, но никто и никогда не создавал препятствий для секса. Что бы ни происходило, мы знали, что в нашей спальне нас ждет нетронутое пространство, убежище нежных объятий и ласк.

Если и наш рак пытался поразить мозг, ему это удалось: жена лежала в нескольких сантиметрах от меня, а я не знал, как к ней приблизиться. В моих воспоминаниях о тех – совсем недавних – днях и ночах, много пробелов и противоречий, замешанных на обиде и мучительных фантазиях, в которых Нора изменяла мне со всеми подряд.

Гален ясно не объясняет, смешиваются ли друг с другом жидкости, словно краски, или они сосуществуют, не смешиваясь, как масло и вода; он не объясняет, может ли получиться из выделяемой печенью желтой желчи, если смешать ее с красной кровью, новый, оранжевый темперамент, возможна ли при контакте эффузия или чувства сохраняются незамутненными, может ли перетекать жидкость от одного человека к другому, как это происходит в сообщающихся сосудах. Долгое время я думал, что да. Я был уверен, что Норино серебро и мое черное медленно смешиваются, что однажды в нас потечет одинаковая жидкость цвета вороненой стали, цвета старинных берберских украшений (наверное, не случайно моим первым подарком Норе был берберский браслет с геометрическими узорами). А еще мы оба поверили в то, что сверкающая лимфа синьоры А. подарила нашей лимфе дополнительный оттенок, увеличила ее относительную плотность, сделала нас сильнее.

Я ошибался. Мы оба ошибались. Порой жизнь загоняет нас в воронку, наши жидкости, изначально превратившись в эмульсию, распределились слоями. Норина живость и моя меланхолия, тягучая стойкость синьоры А. и воздушный беспорядок моей жены, прозрачные математические рассуждения, которыми я занимался годами, и шероховатая мысль Бабетты: каждый компонент, несмотря на тесное общение и привязанность, не смешивался с другими. Рак синьоры А., единственный бесконечно малый сгусток взбесившихся, беспрерывно делящихся клеток, пока они не стали заметны, помог нам увидеть собственную разделенность. Вопреки надеждам, мы не могли раствориться друг в друге.

В некоторых приключенческих историях эпилог пишут в самом начале. Разве кто-нибудь, включая синьору А., мог хоть на мгновение допустить, что все закончится иначе? Кто-нибудь, говоря о ней, произнес слово «выздоровление»? Никто и никогда. В лучшем случае мы говорили ей, что потом полегчает, хотя мы и в это не верили. Картина ее угасания уже была нарисована на темном пятне в легких, появившемся на первом рентгеновском снимке. «Истории всех раковых больных похожи друг на друга». Наверное. Но ее жизнь, все равно ни на что не похожая, заслуживала, чтобы о ней рассказали: ее жизнь до последнего мгновения была достойна надежды на то, что судьба сделает для нее исключение, обойдется с ней по-особому в обмен на помощь, которую она оказывала стольким людям.

В ситуации, в которой мы с Норой оказались после того лета, у нас не было сил думать о ком-то другом. Однажды в конце ноября нам позвонила кузина синьоры А.:

– Она хочет вас видеть. Боюсь, долго она не протянет.

Мы много спорили, брать ли с собой Эмануэле. Я настаивал, говорил, что бессмысленно скрывать от ребенка страдания, и, вообще, он уже достаточно большой, чтобы это выдержать, но Нора не хотела, чтобы образ умирающей синьоры А. вытеснил его ранние воспоминания.

Она была права. От Бабетты, лежащей в чужой постели под горой одеял, осталась лишь сероватая тень с заостренными чертами. В комнате стоял приторный запах лекарств и еще чего-то неясного; когда я нагнулся и дотронулся до ее щеки, робко изображая подобие поцелуя, я понял, что запах исходил из ее рта – запах брожения, словно ее тело уже умирало изнутри, по частям. Свет в спальне был странный – текучий и словно неземной, возможно, из-за отражавшей его позолоты: покрывало и полупрозрачные занавески с золотыми нитями, ручки шкафов и латунные безделушки.

Присев на край постели, Нора разрыдалась. Теперь, спустя девять лет, я вновь наблюдал ту же сцену, только они поменялись ролями: синьора А. лежала, жена сидела у изголовья. Нора пыталась надеть ей на худое запястье браслет, который мы купили, чтобы она взяла в приближающееся путешествие нечто в память о нас, но пальцы дрожали, у Норы никак не получалось застегнуть браслет. Даже теперь, в обратной ситуации, роль утешительницы выпала синьоре А.

– Не плачь, Нора, – проговорила она, – не плачь! Мы с тобой провели вместе столько времени.

Я вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Норины слезы растворили что-то во мне, выпустили на свободу нежность, которая никогда не умирала; несмотря на трагичность момента, я испытал облегчение. Мы купили белые тюльпаны, потому что это были любимые цветы синьоры А. и потому что принести подарки казалось нам действенной защитой в сложившихся обстоятельствах. Марчелла нашла вазу, я подрезал стебли и поставил цветы в воду. Я старался поддерживать разговор, чтобы помешать Марчелле вернуться в спальню, где, как я понимал, ей хотелось присутствовать и контролировать ситуацию – вдруг кузина разоткровенничается с моей женой. А я хотел предоставить Норе все время, которого она заслуживала.

Зайдя в спальню, я поставил вазу с цветами на тумбочку. Там стояла фотография Ренато, снятая зимой на набережной в Сан-Ремо, которую я уже где-то видел. Возможно, одной мысли о том, что он ждет ее, было синьоре А. достаточно, чтобы придать ей сил, которые у нее вновь появились, сил, для выражения которых больше не были нужны ни кости, ни плоть, ни голос (вот еще что: ее голос внезапно изменился, опустился на октаву и, выходя из горла, словно за что-то цеплялся).