Невольница: его проклятие - Лика Семенова

пробирало до корней волос. Мраморно-белую кожу перечеркивали синие полосы медицинских повязок, как чернильные росчерки на чистом листе. Я видел, как грудная клетка поднималась с каждым вздохом, как заострялись от этого незначительного движения выступающие позвонки. Она казалась такой хрупкой.

Сколько было ударов? Я насчитал двенадцать длинных повязок. Как минимум, двенадцать ударов… Я вспомнил свист бича и ту острую пронизывающую боль, которую он оставляет после себя. Как перетряхается нутро, как лопается что-то внутри, отдается раздирающей волной, которая разливается до кончиков пальцев. Вспомнил, как, не стесняясь, орут под хлыстом солдаты. Как ссутся от боли. Сложно передать словами, насколько это больно, пока не испытаешь на собственной спине.

Только не теперь. Да, я сам был готов это сделать, но до того, как вернул ее. Жил, как в бреду, сатанел, осознавая, что ее нет под этой крышей и, возможно, я больше никогда ее не увижу. Она околдовала меня. Я почти сдался. Теперь я отчетливо понимал одно: не хочу ее страданий.

Я живо представил, как кнут касается этой нежной гибкой спины. Как от боли распахиваются знакомые глаза, как в крике раскрываются губы. Как она выгибается всем телом, повисая в цепях, и тут же сникает, не имея сил даже на крик.

Я разжал пальцы, отпуская огненную прядь, которая жгла мне руку каленым железом, и вышел в коридор. В ушах шумело, пульс отдавался болезненными раскатами, вторя шагам. Это немыслимо.

Ларисс сидел за столом в своем кабинете, что-то сосредоточенно вытягивал из разноцветной информационной паутины и помещал в экран планшета. Деловитый, невозмутимый — и это распаляло еще сильнее. Когда я вошел, он успел лишь раскрыть рот, но звук застрял в глотке. Я схватил его за грудки, вытащил из кресла и впечатал в стену. Пока он не успел опомниться, приложился к скуле так, что удар отдался в плечо. Я молотил без остановки, из его ноздрей потекла кровь, окрашивая мой кулак, но я уже не мог остановиться. Тряс его голову за волосы, прикладывая затылком о камень. Кровь окрасила зубы. Он, наконец, опомнился, пытался остановить мою руку, ухватив за запястье, закрыться, но здесь он явно был проигравшим. Он книги всегда предпочитал дракам, и когда мы мальчишками с Винсом валялись в пыли, дерясь с городской шпаной и детьми дворцовой стражи, он лишь отмахивался, заявляя, что ум всегда способен помешать глупой драке. Пусть теперь помешает.

Я молотил снова и снова. Не мог остановиться. До тех пор, пока Ларисс не ослабил хватку и не оставил любые попытка хоть как-то мне помешать. Только ощутив, что бью безвольное тело, я смог отпустить его.

Безудержный гнев — мой порок. Когда закипает кровь, в голове будто щелкает тумблер. Я слышу лишь шум крови в ушах. Виски ломит от напряжения, а перед глазами встает пелена. Так было всегда, когда меня называли родственником заговорщиков. Так было всегда, когда я слышал имя Оллердаллена. Так было всегда, когда плевали на мое высокородство. Так было всегда, когда я прокладывал себе дорогу среди низших чинов, как один из них. И так происходит сейчас, когда называют меня выскочкой. Когда усомняются в моем положении. И только я знаю, чего мне стоит сдержаться.

Я никогда не бил брата. Порывался, угрожал, бывало, замахивался. Но никогда не бил по-настоящему. Теперь на месте его лица было кровавое месево. И хорошо, если я не сломал нос и не выбил зубы. Черт возьми, хорошо, если он вообще жив.

Ларисс сполз по стене, оставляя на белом мраморе полосящий кровавый след. Я заметил, что он все же дышит, а окровавленная рука едва заметно подрагивает. Я сам был в его крови. Руки, грудь, халат. Вместо того, чтобы кинуться к селектору и звать дворцовых медиков, я опустился на пол напротив и смотрел на него. Как на диковинную тварь, которую видел впервые. На миг всколыхнулась жалость, но, я тут же представил, как он стоял и наблюдал, как кнут оставляет на ее спине кровавую борозду.

Знаю ли я его? Теперь казалось, не слишком. Неужели Винс прав?

Брат шевельнулся, с трудом открыл глаза, посмотрел на меня и с усилием улыбнулся, обнажая залитые кровью зубы:

— Из-за девки…

— Зачем ты это сделал?

Он пристально уставился на меня, вдруг закатил покрасневшие глаза и без сознания свалился на пол.

Глава 17

Было неприятно смотреть на брата и понимать, что это дело моих рук. Что бы ни было, Ларисс — часть меня. Были те, кто называл его моей тенью. Я стоял у окна в его спальной и краем глаза следил за тем, как суетятся медики. С него смыли кровь, и я с ужасом наблюдал, как раздувается разбитая щека и затекает левый глаз. За всю жизнь я ни разу не видел его даже с синяками.

Теперь казалось, что я непозволительно перегнул палку. Сейчас, когда отступал гнев, накатывали муки сомнений. Тем не менее, содеянного не вернешь. Но я даже не выслушал его, прежде, чем ударил. Черт подери, он всегда подсказывал мне, что верно, а что нет. Поддерживал, чтобы я не сомневался. А сейчас он молчит, и я терзаюсь.

Едва ли я мог бы представить свою жизнь без него. Такие разные, но все же братья. Он, впрямь, будто скрывался в моей тени, как капризное растение, которое боится прямого солнечного света. Отмалчивался, отсиживался. Было сложно представить, как я посмотрю в глаза Криспу — его шестилетнему сыну. Я по-своему любил племянника, но редко видел. Это и к лучшему — он был мне вечным укором.

Медики, наконец, собрали свои чемоданы, поклонились и скрылись за дверью. Плевать, что они думали обо мне.

Ларисс смотрел на меня. Тяжело, из-под нависшего распухшего века, но разбитые губы едва заметно кривились в усмешке. Я подошел, посмотрел в изуродованное лицо и отвел глаза. Что я должен делать? Извиняться?

— Ты чертов мясник… — прозвучало едва слышно, но я не заметил осуждения ни в тоне, ни во взгляде. Казалось, ему все это попросту смешно. Казалось, он меня снисходительно прощает.

— Тебе больно? — глупый вопрос, но это единственное, что сейчас пришло в голову.

— Как сам думаешь?

Я промолчал. Конечно, больно, черт возьми! Я сделал из его лица котлету. Но, если он сейчас скажет, что прощает меня, наверное, врежу снова. Такое не прощают. Даже брату. Не поверю… Потому пусть лучше молчит, чем буду знать, что он заведомо солгал.

И он молчал, будто читал мои мысли. Если бы я однажды