Разговор со своими - Татьяна Александровна Правдина

Приблизительно за полгода до моего отъезда мы получили комнату в 23 квадратных метра в коммунальной квартире на Ленинском проспекте. Поскольку я женой ему быть перестала, то я несколько раз порывалась уехать с Катей обратно в подвал к родителям. Он благородно говорил (повторяю, в душе надеясь, что все обойдется), что если уж уходить, то ему.

Приехали с аэродрома, никаких гостей в силу напряженки в семье не было, и я с ходу сказала, что завтра после работы я сюда уже больше не приеду. Так и было. На следующий день, придя в редакцию на работу, после ежедневной пятиминутки я сделала «личное сообщение»: «Ушла от мужа». Еще буквально через два дня после такой же пятиминутки сделала опять «личное сообщение»: «Соединяю свою жизнь с Гердтом». Естественно, все хохотали, но снялись какие-либо пути к сплетням и пересудам.

Театр ехал на гастроли в (тогда еще) Ленинград, Зяма отправлялся туда на машине и умолял на майские праздники поехать с ним. Мама отпустила! А Зяма обещал дать руля!

За всю жизнь большей материальной мечты, чем иметь свой автомобиль, у меня не было. Ни шуб, ни «брюликов» не хотелось. В первом браке у нас была «Волга», тогда роскошь безумная, но тбилисский «мальчик хочет», и родители обеспечили. Я стремилась за руль, но мне было вполне справедливо сказано: получи права, а там посмотрим. В издательстве организовали курсы вождения, и я, никому не говоря, на них поступила. Были лекции, а практика вождения с инструктором на грузовике проходила во время обеденного перерыва. На грузовике же был и экзамен. Я сдала с первого раза. Кроме сдачи экзамена надо было представить медицинскую справку. Выдавали эти справки тогда в единственной поликлинике. Приехав туда, я увидела очередь мужиков человек в двести. В этот момент я была еще кормящей мамой и кровь из носа через два часа должна была быть дома. Заняв очередь, пошла в ее начало и двигалась к своей, надеясь встретить кого-нибудь знакомого. Никого; проходя, увидела – артист Гердт. Подойдя к своему месту, поняла, что придется уходить. Но один из стоящих мужчин вдруг сказал: «Ребята, среди нас одна женщина, неужели мы ее не пропустим?!» Когда я много лет спустя рассказала Зяме эту историю, он прореагировал восхитительно: «Дура, подошла бы, на два года раньше были бы вместе».

Вместе с нами на своей машине поехали в Ленинград Зямины друзья Наташа и Гора (Гораций) Изаксоны, первые, с кем меня познакомил Зяма. Они были дружны с Зяминой женой, но меня сразу приняли. Может быть, потому, что были со мной как бы одной профессии, их специальностью было – у него английский, у нее французский. Доехали до Великого Новгорода. В гостинице в один номер нас не пустили – штампы в паспортах были обязательны. Как и обещал, Зяма посадил меня за руль, но ехать приказано было со скоростью не больше семидесяти километров.

На бензоколонке Гора сказал:

– Поезжай чуть быстрей, хотя бы девяносто!

Я:

– Он не позволяет!

– Но он же засыпает, а ты давай!

Действительно, Зяма задремал, дорога пустая (это было пятьдесят шесть лет назад!), я и прибавила. Не размыкая век, было сказано:

– Остановись, меняемся.

– Но никого же нет, и Гора просил.

– А я тоже просил!

– Или я поеду, или я вообще выхожу!

– Не валяй дурака!

Но я, забрав свой чемоданчик, тогда еще отдельный, и туфли (когда села за руль, надела кроссовки), вышла из машины и перешла на другую сторону шоссе – в сторону Москвы. Зяма сел за руль и уехал. Не заплакала, но крушение мира ощутила. Подумать, как добираться до Москвы, не успела, так как прошло минут семь, он подъехал:

– Садись, черт с тобой!

Когда догнали ждавших нас Изаксонов, они рассказали, что люди, видевшие нас в Новгороде и тоже ехавшие на машине, увидев их, остановились и сказали, что, проезжая километрах в пятнадцати от этого места, они видели машину «ваших друзей, но она почему-то стояла в сторону Москвы».

Поехали.

– Так можно и подкаблучником стать, – сказал Зяма.

– Тебе с твоим опытом это не грозит, да и мне подкаблучник не интересен.

Это с виду я такая решительная, как какая-то партийка, а на самом деле лучше всех знает мама, когда сердится и говорит обо мне: «Тверда, как студень».

Однажды в издательстве меня встретила видная дама, заведующая английской редакцией, с возмущенными словами:

– Ты меня вчера ужасно подвела!

Мы были просто знакомы, никаких общих дел у нас не было, поэтому, естественно, обалдев, я сказала:

– Каким образом?

– Вчера было заседание партбюро (она была его членом), готовили состав нового бюро к выборам, я предложила твою кандидатуру, все согласились, только твой Саша (мой друг и заведующий моей арабской редакцией Александр Давидович Самородницкий) сказал: “Я тоже «за», но ничего, что она не член партии?” Я представить этого не могла!»

Когда я сержусь или чем-нибудь огорчаюсь, мой внук, сегодня уже совсем взрослый мужик, дает мне совет, который давал и мальчиком: «Баушка, оглядывайся!»

* * *

Действительно, все познается в сравнении. Мы, конечно же, были счастливой семьей. Все Зямины друзья меня приняли, у нас сложились свои отношения, и после Зяминого ухода из жизни мы продолжали быть вместе. К сожалению, они чуть старше меня, тоже ушли…

А Зяма принял моих, тоже дружил с ними самостоятельно. Они, естественно, его обожали, а сегодня, когда и их нет, их дети со мной, любят и помнят его.

Кроме того, мы вовремя встретились: ему сорок четыре, мне тридцать два. Уже некоторый опыт, совсем взрослые, не молоденькие, но еще молодые. И для любовного романа, и для защиты друг друга – семья.

Слава богу, человеческая память так устроена, что светлые минуты в ней крепче, наверное, для сохранности жизни. Поэтому, говоря о Зяме, мне и хочется рассказывать о таком.

* * *

О Гердте-артисте написано много, полно и хорошо. Возражаю, когда говорят «великий» (теперь все через одного великие), но очень ценю, если замечаю наличие духа великих. В Булате Окуджаве был пушкинский дух, в Зяме – чаплинское начало. Он, не кокетничая относительно себя, искренне считал, что планка может быть и выше.

Проба, сделавшая Гердта Паниковским

Поддался Швейцеру, пойдя на Паниковского, поставив условие, что он не будет таким, какой Паниковский у Ильфа и Петрова – противный, ничтожный, которого не жалко. Он и сделал, как хотел: Паниковский был жалкий, но