Повседневная жизнь в Северной Корее - Барбара Демик

Вскоре у госпожи Сон прибавилось огорчений из-за сына. В отличие от Ок Хи, Нам Ок всегда был примерным ребенком. Этот рослый и крепкий мальчик, похожий на отца, редко спорил или повышал голос. Он беспрекословно выполнял все, что поручали ему родители или старшие сестры. Ок Хи удивлялась, как в их семье мог появиться столь непохожий на нее ребенок. «Он такой тихий, что его даже не слышно», — говорила она о своем младшем братишке. В школе Нам Ок учился посредственно, но делал успехи в спорте. Он любил тренироваться самостоятельно, снова и снова отрабатывая удары мячом о бетонную стену дома. Когда мальчику исполнилось одиннадцать, тренер измерил ему длину предплечий и ног и направил его в чхонджинскую спортивную школу. Подготовка кадров для сборной страны была делом, имеющим политическое значение, поэтому государство без участия семьи решало, какого ребенка перевести из обычной школы в спортивную. Нам Ок оказался настолько способным, что в четырнадцать лет его отправили в Пхеньян для занятий боксом.

В течение следующих семи лет мальчик мог приезжать домой только дважды в год на двенадцатидневные каникулы. Госпожа Сон редко виделась с сыном. Он и раньше, в отличие от сестер, никогда не откровенничал с матерью, но теперь казался совсем чужим. А потом до нее доползли слухи. В Чхонджине у парня появилась подружка — девушка на пять лет старше его. Когда он приезжал домой из Пхеньяна, то часто останавливался у нее. Это было нечто из ряда вон выходящее: во-первых, в Северной Корее не принято, чтобы мужчина заводил роман с женщиной старше себя, во-вторых, осуждаются любые добрачные связи. Нам Ок рисковал быть исключенным из школы и из Союза социалистической молодежи, что закрыло бы ему дорогу в члены Трудовой партии. От него как от единственного сына ожидали удачной женитьбы и продолжения рода. Хи Сок и Чан По пытались поговорить с молодым человеком, но он отвечал им лишь неловким молчанием. Нам Ок стал совсем чужим в собственной семье и иногда даже не считал нужным навестить родных во время каникул.

Потом у мужа госпожи Сон произошла неприятность с законом. Однажды супруги в компании нескольких знакомых смотрели выпуск теленовостей. Хи Сок и Чан По были в числе тех немногих жильцов дома, у кого имелся телевизор. В 1989 году он стоил три месячные зарплаты, около $175, и его нельзя было купить без специального разрешения, полученного по месту работы. Обычно телевизоры от имени Ким Ир Сена распределяло руководство в качестве поощрения за особые заслуги. Чан По получил такую награду, потому что его отец работал в разведке и внедрялся к южанам во время Корейской войны. Телевизор был японского производства, «Хитачи», но по-корейски назывался «Сонгнаму», что означает «сосна». Телевизоры, как и радиоприемники, в Северной Корее настраивались только на государственные каналы. Тем не менее смотреть их было довольно интересно. Кроме обычных речей Ким Ир Сена по вечерам показывали спортивные соревнования, концерты, телеспектакли и фильмы, снятые на киностудии Ким Чен Ира. А в выходные телезрителей иногда баловали советскими картинами. Госпожа Сон и ее муж очень гордились своим телевизором. Когда он был включен, они обычно оставляли дверь в квартиру открытой, чтобы соседи могли заглянуть к ним и тоже посмотреть передачу. Подобные проявления духа коллективизма тогда считались в порядке вещей.

Передача, из-за которой у Чан По случились неприятности, была безобидным репортажем с фабрики, производящей резиновые башмаки для сезона дождей. Показывали, как четко и собранно трудятся рабочие на конвейере, с которого сходят тысячи пар обуви. Диктор с восторгом говорил о высоком качестве продукции и впечатляющих масштабах производства.

«Ха! Если там производят столько галош, то почему же у моих детей их нет?» — со смехом спросил Чан По. Эти слова слетели у него с губ, прежде чем он успел подумать о последствиях.

Госпожа Сон так никогда и не узнала, кто из соседей донес на ее мужа. Но о его замечании очень быстро доложили главе инминбана — местному церберу, который в свою очередь передал информацию в Министерство защиты государственной безопасности. Под этим зловещим названием в Северной Корее функционирует политическая полиция, обладающая обширной сетью информаторов. На каждые пятьдесят человек приходится как минимум один доносчик: это больше, чем у печально известного восточно-германского Штази, чьи архивы рассекретили после объединения Германии.

Шпионить друг за другом в Северной Корее было чем-то вроде всеобщего хобби. Слежка за гражданами вменялась в обязанность членам Союза социалистической молодежи, таким как тот подросток, который остановил госпожу Сон, когда она забыла надеть значок. Эти ребята смотрели за тем, чтобы люди не отступали от принятой формы одежды, не надевали джинсы или футболки с латинскими буквами (это считалось проявлением симпатии к буржуазным режимам), не носили длинных стрижек. Партия регулярно выпускала указы, гласящие, что длина мужских волос не должна превышать пяти сантиметров. Исключение (два дополнительных сантиметра) делалось только для лысеющих. Злостных нарушителей арестовывала полиция нравов.

Полицейские наряды, патрулирующие улицы в поисках нарушителей, имели право без предупреждения врываться в любой дом. Они искали людей, которые превышали лимит энергопотребления, пользуясь лампочками мощностью более чем 40 ватт, электроплитками или скороварками для риса. Однажды во время такой неожиданной проверки человек засунул электроплитку под одеяло, и дом загорелся. Часто полицейские наряды приходили после полуночи, чтобы проверить, нет ли в квартире гостей, оставшихся ночевать без специального разрешения. Это считалось серьезным проступком, даже если речь шла об иногородних родственниках, не говоря уж о тех случаях, когда посетитель оказывался любовником.

Но соглядатайством занимались не только дружинники и полиция. Каждый должен был докладывать о подозрительном поведении окружающих и любых нарушениях правил. Поскольку страна не могла позволить себе электронные средства слежения, органы государственной безопасности просто полагались на стукачей. В газетах время от времени появлялись статьи о детях-героях, которые предавали своих родителей. Оказаться обвиненным соседом в очернении режима было проще простого.

Чан По допрашивали три дня. Следователи кричали на него, обзывали его последними словами, но не били — по крайней мере так он сказал жене. Позднее он признался, что вывернуться ему помог хорошо подвешенный язык. В свое оправдание Чан По говорил только правду. «Я никого не оскорблял. Я просто обмолвился о том, что не имел возможности купить эти ботинки и было бы хорошо приобрести хотя бы пару для моей семьи», — возмущался он.

Следователи поверили. Благодаря животику и угрюмому выражению лица, он выглядел как типичный партийный работник. В конце концов, дело закрыли, а мужа госпожи Сон отпустили без наказания. Когда он вернулся домой, жена устроила ему взбучку похлеще полицейского допроса. Это была самая ужасная ссора за все время их совместной жизни.

Причиной гнева госпожи Сон стало не только мужнино неуважение к власти: она впервые в жизни всерьез испугалась. Сама Хи Сок всегда вела себя безупречно и даже в мыслях не имела, что и она может оказаться уязвимой.

«Как ты мог сказать такую глупость при соседях? Разве ты не понимал, какой опасности подвергаешь всех нас?» — негодовала госпожа Сон. И муж, и жена прекрасно осознавали, насколько им повезло. Не имей Чан По безупречных анкетных данных и не будь он членом партии, он бы так легко не отделался. Помогло еще и то обстоятельство, что госпожа Сон несколько раз избиралась главой инминбана их дома и была на хорошем счету у работников органов госбезопасности. Замечание вроде того, что вырвалось у Чан По, обеспечивало человеку срок в лагерях, если только нарушитель не занимал высокого положения в обществе. Супруги слышали историю о мужчине, который пошутил по поводу роста Ким Ир Сена и получил пожизненное заключение. А одну работницу с фабрики госпожи Сон арестовали за какую-то запись в дневнике. Тогда Хи Сок не испытала сочувствия к бывшей сослуживице. «Наверное, предательница получила по заслугам», — подумала госпожа Сон. Впоследствии ей стало стыдно за такие мысли.