Майская ночь, или Утопленницы - Евгений Юрьевич Лукин

(мог бы, конечно, Стенька и лодку начертать, но так попроще). Весь острог до подстенков размыло. И тюремщики утопли.

Так и уплыл на ковре с новыми товарищами на Волгу. Поприбавилось разбойничков в шайке.

А с чёрным этим ковадратом многие потом живописцы-изографы колдовали, но так у них ничего и не вышло.

* * *

Его, пока в остроге сидел, положили и стали пытать: иголками кололи, кошками били — всё без толку. И тут опять этот старый хрен:

— Да вы чего бьёте-то? — говорит. — Ведь вы не Стеньку бьёте, и не он у вас в кандалах, а чурбан! Стенька вам глаза отвёл да и хохочет.

Смотрят: а и впрямь…

* * *

— Так что за старичок-то был?

— Да Бог его знает… — мрачно отвечал мне Степан Тимофеевич. — А може, и не Бог…

— А кто? Чёрт?

Неопределённо повёл плечищами, промолчал.

— Думаете, это Маша старичка подослала?

— Али сама старичком прикинулась…

— Маша?! Ну фартит вам на колдуний! — восхитился я. — То Настя, то Марина-безбожница, а теперь ещё и Маша…

— Не то на колдуний фартить, — уклончиво откликнулся он, — не то на колдунью…

Боюсь, что смысла последней его фразы я не уловил. Кого из своих полюбовниц он имел в виду? Вроде бы все три друг дружки стоят…

— И что с ней стало?

Хмыкнул, подвигал бровями.

— С Машей? Утопла, видать. Там така волна до Волги шла от острога — половину села слизнуло. А уж от угольной хаты, где она жила, и бревёшка не осталось.

— Да, но если она прикинулась старичком… А старичок, по вашим словам, присутствовал при пытках…

— Так ведь и острог волной смыло!

— То есть фактически вы её тоже утопили?

— Выходит, так…

— А сын у вас от кого был? От Марины?

Развеселился старик.

— Который? У меня по всей Руси сыновьёв…

— Я про Афанасия.

— А-а… — покивал. — С Афонькой — бяда. Ушлый, весь в меня. Куды ни приедет, везде в казамат посодють. В Ленбурге[7] я его выручал, в Астрахани выручал… Баек про него наплели — тьму. Будто и Синбирск он взял. Стоит-де там стена на выезде из города и будто бы прописано на той стене: «Взял Синбирск Афонька».

* * *

Какой утёс ни возьми — всяк известен тем, что был там Стенька Разин: где табором стоял, где шапку оставил, где клад зарыл. А уж могил Стенькиных и вовсе не счесть. В Персии — могила, в Жигулях — могила, на Каспицком море — ещё могила. Что ни год слухи шли, дескать, порешили Стеньку: то четвертовали его в Москве на Красной площади (иные говорят, на Болотной), то нательным крестиком из ружья застрелили…

Услыхал Афонька, что опять отца его убили, — опечалился. Дай, думает, съезжу на Балхинско-Чёрно море, на зелёный Сиверский[8] остров (говорили, будто бы там похоронен).

Подъехал к морю — тихо было. А сел в лодку — буря. Тут-то Афонька страху наимался! Чуть не захлебнулась его лодка. Добрался до отцовского дома — стоят одни голые стены. Заплакал да и пошёл прочь.

А лодки-то у берега нет уже, угнал кто-то лодку.

Едут два перевозчика, он и крикнул:

— Братцы, посадите меня!

Те подъехали и говорят:

— Что дашь за перевоз?

А денег у него в кармане — один кистень.

— Что спросишь, то и дам!

— Ну садись!

Сел он к ним, плывут. Перевозчики впереди вёслами гребут, промеж собой пересмеиваются:

— Ты, парень, больно бесстрашный, — говорят Афоньке. — Тут ведь народ — волгарь.

— Да я, брат, и сам с Волги.

Зазевался один перевозчик — Афонька цоп его в ухо кистенём, убил до смерти. Другого из лодки вышиб, сам сел в вёсла и поехал куда надо.

Вот каков был Афонька. Весь в отца.

* * *

Или вздумал это он однажды честно жить, без разбоя. Идёт себе путём-дорогой, а навстречу ему артель мужиков с золотых приисков.

— Здравствуйте, робята! Куда ходили?

— Идём с работы.

— А мне таких людей и надо! Третий день не жрамши — хоть на кусок хлеба добьюсь собе!

Мужики друг на дружку искосырились и говорят:

— Неужто мы одного побирушки испужаемся?

— Ну как, мужики, много денег у вас?

Ухмыляются:

— Да есть у кажного по сотняжке! А ты возьми поди!

Приуныл Афонька и молвит сам себе:

— Ну делать неча… Примусь-ка за прежнюю работу!

И лезет в карман за кистенём. А те, видать, смекнули.

— Да ты не Стенькин ли сын? — спрашивают. — Не Афонька ли Разин?

— Афонька.

Всё с перепугу отдали.

Известный был разбойник, чего там…

* * *

Шайку собрал поменее, конечно, Стенькиной, но человек семьдесят пять набралось бы. И посылает он своих ребят в Синбирск — проведать, как там евойный братец Ванька поживает.

Разузнали все дела, вернулись, сказывают: хорошо живёт Ванька. Суда разбивает, лоцманов в воду кидает.

— Ну, это он незаконно[9], — сказал Афонька. — Пусть бы он деньги и добро брал, а лоцманов в воду кидать незачем.

Написал ему письмо: «Ожидай меня в гости!»

Ванька отвечает: «Милости прошу, незнакомый человек!»

(Не знал, значит, что брат.)

Приехал Афонька в Синбирск, а Ванька его не признаёт — взашей прогнать хотел. И произошла промеж них война. Крепко упорствовали, много народу извели. Убежал Ванька в Рязанскую губернию, а Афонька сам стал баржи разбивать, только уже лоцманов в воду не кидал. За это его в Синбирске шибко любили. Даже надпись на стенке написали. Стенку-то снесли давно, а надпись так, говорят, и осталась — ночами проступает.

И получает он от Ваньки письмо: «Эх, братец, не признал я тебя тогда и войну упорную сделал. Я теперь третий месяц в несчастье: в тюрьме сижу».

Жаль тому стало родного брата, поехал он в Рязань. А народ его за отца принял, потому как с лица Афанасий был — писаный глазок Стенька. Шум поднялся, гвалт:

— Держи, лови! Энто тот самый, что архиереев с колокольни бросал!

Только ведь и Афонька-то был не прост: прошёл тихо сквозь народ и выпустил братца из крепости.

— Бросим всё это дело, — говорит ему Ванька. — Будет, брат, погрешили, пора на покаяние!

— Нет, — отвечает Афонька, — я до смерти свои дела не брошу!

А не долго ему озоровать осталось: нагрянуло войско, поймали Афоньку в лесу. Решил его суд сквозь тысячный строй три раза провести. Забили Афоньку до смерти, а Иван пустился в моленье и покаялся в девяносто семи людских душах.

Вот оно как бывает-то…

* * *

— Так от кого же у вас Афанасий?

Степан Тимофеевич наморщил