Майская ночь, или Утопленницы - Евгений Юрьевич Лукин

говорят, — ты не лягушек — ты самого комара заговори. Чтоб его совсем у нас не было!

Поглядел на них Стенька, поглядел, скривился от жалости на дурость их на астраханскую и говорит:

— Дураки вы, дураки! Сами же без рыбы потом насидитесь!

И не заклял комара.

* * *

А тут ещё этот Фабриций припёрся — скоморох скоморохом: башку выбрил, кафтан напялил — за казака сойти хотел. Правильно хотел: не вылези он из немецкого платья — в лепетки бы изорвали.

— Есть, — говорит, — у меня друг — капитан Бутлер. Так вот нельзя ли его, ваше атаманское достоинство, в Персию чуток отпустить?

Стенька смотрит на него — смеётся.

— Это тот, что ли, Бутлер, который над ручьём нагнулся попить, а у него портки сзади лопнули?

(А и вправду было такое. С тех пор и присловье у моряков: мелко-де плавал — задница наружу.)

— Ладно, — толкует Стенька. — Нехай идёть… Я и сам скоро в Персию нагряну. Токо, слышь, не вернётся Бутлер — головой ответишь.

Обиделся Фабриций, целую книжку потом наскрижал. И всё ведь наврал, голова точёна: то у него Стенька в Астрахани браниться по-матерну не велел, то казака стремглав[10] повесил за то, что тот бабу толкнул, — ей-богу, повторять совестно.

* * *

Кого надо — наградил, кого надо — казнил, скучно ему стало в Астрахани. Решил Каспицкое море переплыть (тогда его ещё Хвалынским звали). Сели в струги, поехали. Приедут в какой-нить турский город — выйдет Стенька на базар, походит для виду, шелка пощупает, к коврам приценится. А в толпе-то, слышь, уже молодцы его толкутся, перемигиваются. Ходит Стенька, поглядывает. Потом вдруг возьмёт — и шапку набекрень! А это у них знак был такой тайный. Разбойнички тут же сабельки повыхватывают — и давай сечь-рубить! Всех людишек побьют, товар в струги стащат — и плывут себе дальше, по дороге клады зарывают.

Приехали в город Дербень. А там князь сердитый. Узнал, что Стенька базар ему разорил, — шибко обиделся.

— За базар, — гутарит, — ответишь!

Собрал войско, окружил со всех сторон — сдавайся, говорит. Да только Стенька всем глаза отвёл: и сам стал безвиден, и разбойнички его. Так и ушёл.

— Погоди, — грозит, — княже! Ещё до дворца до твоего доберусь!

А дворец у князя строен был в ущелье, да на таком уступе, что шею свихнёшь, глядючи. Поди достигни его!

Призадумался Стенька: как тут быть? Поглядел на дворец, поглядел, что-то там про себя смекнул — да и вернулся к морю. Шайку скричал.

— Седай все в струги!

Те говорят:

— Ты чаво, атаман? На стругах, что ль, к дворцу поплывём?

— Велю: седай!

Сели. Митька один замешкался — так и утоп потом вместе с семнадцатью рублями своими, из него же выковырнутыми. Не впрок они ему пошли.

Отплыл атаман от берега на ковре трухменской работы и погнал волну. А волна на Каспицком море поболе будет, чем на Волге, где он острог до подстенков размыл и полсела снёс. Напустил полное ущелье воды и подплывает на ковре ко дворцу. А за ним-то всё струги, струги… А на балконе девка стоит в узорчатых портках пузырями. Да такая раскрасавица, что глаз не отвесть.

— Ты, девица, кто? — спрашивает Стенька. — Как тебя величать?

— Княжна, — отвечает.

— Выходи за меня замуж!

— Нет, — говорит, — не пойду. Ты всех своих жён топишь.

Слава-то Стенькина, видать, уже и до Персии докатилась.

* * *

— А как её, правда, звали? — спросил я, кутаясь в заветную Стенькину шубу. Озноб помаленьку отпускал. Даже в жар временами бросало.

Он взглянул на меня с недоумением.

— Дык… Княжна и княжна… Чаво тут?

М-да… Бывает. У одного моего сослуживца кошку звали Кошка. И ничего — отзывалась.

— Но, как понимаю, в конце концов вы её всё же уломали?

— Уломал… Будь я, божусь, Абсалямка, коли утоплю! Поверила…

— И клятву свою потом, выходит, нарушили? — Боюсь, вопрос мой прозвучал скорее укоризненно, нежели сочувственно.

— Да не нарушал я ничаво! — В голосе старика пробилась вдруг надрывная нотка. — Вот те права рука да лево сердце!

— Так как же вышло-то? — не отставал я.

— Вишь… Попов-то я всех извёл, — сокрушённо признался он. — А то наладились, понимашь, анафему с амвона голосить…

— И что?

— А венчать-то казаков с бабами как-то надо! Ну и стал их водить вкруг ракитова куста. Обойдуть вприпляску, взямшись за руки, а я, значит, атаманской своей властью объявляю их мужем и женой…

— Та-ак…

— А княжна возьми да заупрямься. Нет, говорит, я княжеска дочь, жалаю свадьбу по всему по вашенскому обряду! Чтоб в церкви и с паникадилой… Чаво тут делать? Послал робят, чтоб живого попа сыскали. Нашли одного, недобитого… А тут другая незадача! Княжна-то — басурманка! Крестить надобно…

— Ну так поп бы и окрестил!

— Вот оно бы и ладно было! А я, слышь, сам вздумал… Ну пьяный был, чаво спросишь? Вывез на струге… окунул… — Голос его пресёкся.

Даже под жаркой Стенькиной шубой меня снова прошибло ознобом. Степан же Тимофеевич восстал со своей плахи и, пришаркивая, сутуло направился к сундуку.

— Давай-ка, друже, выпьем…

Оцепенев, я наблюдал за тем, как он, смахнувши мои пожитки с крышки на пыльный ковёр, извлекает из саркофага… Нет, не кувшин и не бурдюк — непочатую бутылку водки «Степан Разин» с поясным портретом на красно-синей этикетке. Стало быть, Ефремка Нехорошев не одно только молоко ему поставлял… С юморком, однако, пацанёнок. Нарочно ведь такую выбрал!

Два гранёных наркомовских стаканчика, появившиеся на розоватый неверный полусвет костерка вслед за поллитрой, явно не были куплены, но скорее всего позаимствованы неугомонным мальцом из какой-нибудь матриной захоронки.

Закуски хозяин не выставил, что, впрочем, вполне естественно: зачем бессмертному закуска? Выпивка — дело другое.

По первой приняли, не чокаясь.

— Не удержал… уронил… — приблизив ко мне громадное лицо, зашептал страшный мой собеседник (теперь уже и собутыльник). — Хотел пымать… а тут-то она из волны личико своё возьми да высуни… напоследок…

— И что?.. — просипел я, предчувствуя уже нечто ужасное.

— А личико-то — не то… Белёсое, светлоглазое… Настя!

— Быть того не может! — ахнул я.

— Может! — угрюмо приговорил он. Помолчал и добавил со страхом: — Вот таперича и думаю: а ну как всю жизню-то я одну и ту же топил?..

— Полагаете, не утонула она тогда?

Зловещий его шёпот гулко отдавался в опустевшей пещерке:

— Не… Таку не утопишь… Не простила — и давай в других перекидываться. Лишь бы жилы тянуть… То Машей представится, то Мариной… То, вишь, княжной…

— И Афросиньей тоже?

— Афросиньей — нет. В Афросинью ей