Assassin's Creed. Единство - Оливер Боуден

Англичанин подал мне шкатулку:

– Элиза, с тяжелым сердцем я вручаю тебе это. – Его голос был хриплым. – Твоя мама надеялась сделать это сама.

Я взяла шкатулку из темного дерева, ощущая ее тяжесть и уже зная о содержимом. Я не ошиблась: внутри лежал короткий меч. Его ножны были из мягкой коричневой кожи, прошитой белыми нитями по бокам. К ножнам крепился кожаный пояс, который просто завязывался на талии. Лезвие сверкнуло на солнце. Меч был новым. Его эфес туго опоясывали полоски протравленной кожи. На лезвии была сделана надпись: «Да ведет тебя отец понимания. С любовью, мама».

– Элиза, мы всегда думали, что это будет подарок в честь завершения твоих занятий со мной, – сухо сказал мистер Уэзеролл. Он глядел в сторону леса, украдкой касаясь пальцем глаз. – Используй этот меч для отработки своих навыков.

– Спасибо, – ответила я.

Англичанин пожал плечами. Увы, я не могла перенестись в другое время, где подарок бы вызвал настоящую радость. Сейчас я не испытывала никаких чувств.

Возникла долгая пауза. Я поняла, никаких занятий сегодня не будет. На это у нас обоих не хватало духу.

Затем мистер Уэзеролл нарушил молчание.

– Она что-нибудь говорила обо мне? – спросил он. – Я имею в виду… в последние мгновения.

Я едва сумела скрыть удивление, увидев в глазах англичанина то, что показалось мне чем-то средним между отчаянием и надеждой. Я знала о любви мистера Уэзеролла к маме, но вплоть до этого момента не подозревала, насколько сильны его чувства.

– Мама просила передать, что в ее сердце всегда жила любовь к вам. И еще: она останется вечно благодарной за все, что вы сделали для нее.

Мистер Уэзеролл кивнул.

– Спасибо, Элиза. Для меня это великое утешение, – сказал он, смахивая слезы.

В тот же день меня позвали к отцу. Мы вдвоем уселись на кушетку в его кабинете, погруженном в полумрак. Отец крепко обнял меня и не разжимал рук. Он был побрит и внешне выглядел как обычно, но слова произносил медленно и с трудом. От него пахло коньяком.

– Могу тебе сказать, Элиза: ты становишься все сильнее, – признался он. – Сильнее меня.

Внутри каждого из нас пульсировала тупая боль. Я поймала себя на том, что почти завидую отцовской способности прикасаться к источнику его печали.

– Ее кончина не была внезапной… – произнесла я, но договорить не смогла.

У меня задрожали плечи. Я вцепилась в отца и задрожала, спрятавшись в его объятиях.

– Элиза, выпусти свое горе наружу, – сказал он и начал гладить мои волосы.

Я последовала его совету. Выпустила горе наружу и наконец-то заплакала.

Подавленный чувством вины, я отложил ее дневник. Меня окутывала боль, изливавшаяся со страниц. И ужас понимания, что и я тоже способствовал ее страданиям.

Элиза права. Смерть мадам Де Ла Серр едва коснулась меня. Эгоистичный мальчишка, каким я был тогда, воспринял кончину хозяйки дома лишь как событие, помешавшее Франсуа и Элизе уделять ему время и играть с ним. Возникло «некоторое неудобство», означавшее, что, пока жизнь в замке не вернется в привычное русло, мне придется самому себя забавлять. (Элиза права и в этом, поскольку замок не погружался в траур.)

К моему стыду, других чувств по поводу смерти мадам Де Ла Серр я не испытывал.

Повторяю: я тогда был всего-навсего десятилетним мальчишкой.

Но ведь и Элизе тогда было только десять. И тем не менее она значительно превосходила меня умом и образованностью. Она пишет о наших уроках с гувернером. Должно быть, он стонал, когда наступал черед заниматься со мной. Представляю, с каким тяжелым сердцем он отодвигал в сторону учебники Элизы и тянулся за моими – куда более упрощенными.

И все же это быстрое взросление (а как я теперь понимаю, ее образование было нацелено на быстрое взросление) вынуждало Элизу жить с невидимым грузом на плечах. Во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление, пока я читал страницы ее дневника. Девчонка, с которой я познакомился, попав в замок, была просто девчонкой, обожавшей развлечения и проказы. Я видел в ней сестренку, придумывавшую все наши самые лучшие игры. Она не лезла за словом в карман, когда нас ловили в неположенных местах, когда мы воровали еду с кухни или попадались на иных проделках, затеянных ею в тот день.

Неудивительно, что когда Элизу для завершения образования отправили в Сен-Сир, в Королевский дом святого Людовика (так называлась эта женская школа), у нее началась полоса бед. Обе противоположные стороны ее личности не годились для школьной жизни. Как и следовало ожидать, пансион не стал для нее вторым домом. Она его ненавидела. Сен-Сир находился всего в тридцати с лишним километрах от Версаля, но с таким же успехом Элизу могли отправить в другую страну – настолько громадным было расстояние между ее новой и прежней жизнью. В письмах она именовала это заведение Le Palais de la Misère.[5] Пребывание дома ограничивалось тремя неделями летом и несколькими днями на Рождество. Все остальное время она проводила там, обязанная подчиняться распорядку Королевского дома. Элиза не была создана для распорядков; точнее, она могла подчиняться только тем из них, которые ее устраивали. Так, ей был по вкусу распорядок занятий с мистером Уэзероллом, учившим ее владеть оружием. С другой стороны, распорядок Королевского дома противоречил ее натуре. Элиза ненавидела ограничения, налагаемые школьной жизнью. Ненавидела обучаться таким «добродетельным» занятиям, как вышивание и музыка. По записям тех лет видно, как же тяжело было Элизе в этой школе. Да и сами записи были похожи одна на другую, как две капли воды. Несколько лет сплошных несчастий и разочарований.

Как правило, в подобных школах девочек делили на группы и во главе каждой ставили старосту. Разумеется, Элиза постоянно цапалась с Валери – старостой своей группы. У них доходило до настоящих драк. Читая об этом, я временами подносил руку к губам, не зная, смеяться или ужасаться дерзостям Элизы.

Снова и снова Элиза оказывалась перед очами ненавистной ей мадам Левен, директрисы школы. Та требовала объяснений, за которыми следовало наказание.

Но вместо объяснений раз за разом Элиза выдавала одну колкость за другой. Ее дерзость лишь усугубляла ситуацию, отчего суровость наказаний только возрастала. Но умножение наказаний разжигало бунтарский дух Элизы, отчего вызовы к директрисе становились чаще, а это подхлестывало ее дерзость и опять вело к увеличению числа наказаний…

Разумеется, я и раньше знал о злоключениях Элизы в школе. Виделись мы в эти годы редко. Ее каникулы были слишком короткими. Зачастую я лишь мельком видел ее из окна комнаты, где мы занимались с гувернером. (Сейчас я запоздало жалею об этом.) Однако наша с ней переписка была довольно регулярной. Для меня – сироты, никогда не посылавшего писем, – сам процесс получения писем от Элизы не терял своей новизны ни на минуту. Она, конечно же, писала о своей ненависти к школе, однако в письмах отсутствовали подробности, обнаруженные мной в ее дневниковых записях, бурлящих насмешками и пренебрежением, которое Элиза испытывала к другим ученицам, учителям и мадам Левен. Даже грандиозный фейерверк (настоящий «огненный спектакль»), устроенный в 1786 году по случаю столетия школы, ничуть не поднял Элизе настроение. Король наверняка тоже любовался величественным действом, стоя на одной из террас Версальского дворца, но и это не могло взбодрить девушку. Каждая страница дневника рассказывала о несправедливостях и противоречии окружающего мира. Страница за страницей, год за годом. Моя любовь так и не смогла увидеть порочный круг, в котором она оказалась. Столько исписанных страниц, но Элиза так и не поняла, что ее проделки и выходки не были бунтом. Это было затянувшейся скорбью по матери.