Приз - Полина Дашкова

Впечатление оказалось незабываемым. Сначала она простостояла в толпе и наблюдала, как искажаются лица, как рыдают и стонут фаны.

К третьей песне она заметила, что сама подергивается,покачивается, под мышками и в глазах мокро, во рту, наоборот, сухо. Когдасолист запел четвертую песню, Василиса обожала его и готова была вместе совсеми ринуться к сцене, пробиться сквозь милицейский кордон, содрать с себяодежду, кожу, вывернуться наизнанку, лишь бы прикоснуться к божеству. Онарастворилась в толпе, как в крепкой кислоте, перестала существовать и толькопотом, в пустом вагоне метро, глядя на свое смутное отражение в черном стекле,держась за влажный теплый поручень, поняла, что за несколько часов концертапережила нечто вроде клинической смерти. Еще немного — и у нее стали быразрушаться клетки мозга. Ей было мерзко, стыдно.

Концерт превратился в дежурный ночной кошмар. Сейчас ей былоплохо, и он опять приснился.

Толпа ревела и похрюкивала. «Ах-ха… ха-ай!» Огни блуждали втемноте. Сотни, тысячи огней. Они двигались, выстраивались в гигантскую фигуру,похожую на крест, но почему-то все его четыре конца надломлены.

Не крест. Совсем наоборот. Свастика. Пылающая свастикаразмером в площадь. Толпа ревела «Хайль!». Вдалеке, на высокой трибуне,дергалась маленькая фигурка. Толпа изнывала в едином экстазе.

Площадь, заполненная уже не пестрыми потными подростками свойлочными косичками «дредами», с серьгами в носах и бровях, а взрослымиаккуратными людьми в одинаковой темной униформе. Смешной каркающий уродец натрибуне, подвижная кукла с черным квадратиком усов под носом. Он вопит, какохрипшая кладбищенская ворона, он выбрасывает руку так энергично, что кажется,она сейчас оторвется от туловища, полетит в небо со свистом китайской петарды,врежется в маленькую хрупкую луну и расколет ее, как фарфоровое блюдце. Уродувторит могучий гул толпы, похожий на раскат грома. «Хайль!»

Во сне Василиса решила, что умерла и попала в какое-тодругое измерение. Ну что же, всякое бывает. Мало ли, куда человек забредает всвоих снах? В другом измерении пахло одеколоном: смесь свежего огурца и хвои.Краски казались незнакомыми. Цветовая гамма вроде бы та же, но состав другой.Как если бы ее родной, привычный мир был написан акварелью, а этот, чужой,маслом.

Все кругом лоснилось и блестело. Теней, полутонов не былововсе. Много черного и красного. У всех чистая обувь.

— Отто! Отто Штраус!

Отчетливый звук чужого имени на чужом языке заставилВасилису обернуться, словно это обращались к ней лично. В дрожащих отсветахфакельных огней она увидела круглое бледное лицо. Зеркальный блеск пенсне,усики. Нижняя челюсть скошена к шее, как будто лицо не доделали, а потом,спохватившись, наспех прилепили под губу маленький круглый подбородок. Виски изатылок выбриты, темные волосы напоминают плотную круглую шапочку. Василиса незнала этого человека, но почему-то обернулась, когда он произнес: «ОттоШтраус». Ответила ему вместе с кем-то, чужим голосом, на чужом языке:«Здравствуй, Гейни!» И почувствовала влагу его холодной, слабой ладони прирукопожатии.

Гейни, старый приятель, бывший одноклассник, в новенькойкрасивой форме. Френч сидит изумительно, плечи кажутся шире, спина прямей. Надозаписать имя и адрес портного. А еще говорят, что не осталось в Берлинеприличных портных.

Василиса узнала место действия и без всякой подсказкиопределила время: тридцать третий год. Язык, разумеется, немецкий. Голосмужской, глуховатый, низкий. Она так удивилась, что пришла в себя, открылаглаза, увидела мутное небо, темные верхушки елок, бледный маленький диск, то лилуны, то ли солнца.

Что это было? Сон? Галлюцинация?

Пожар давно остался позади, но воздух пропитан гарью.Василиса поклялась себе, что больше отдыхать не будет, пока не отыщетчто-нибудь, похожее на человеческое жилье, или не выйдет к дороге.

Она шла дальше, потеряв счет времени, иногда поедая какие-тоягоды и листья, отдыхая все чаще и дольше.

«Еще сутки, и я начну умирать», — подумала она со страннымспокойствием, словно не о самой себе, а о ком-то другом, далеком ибезразличном. Тут же вспыхнула следующая мысль, совсем уж ледяная:

«А что, если это уже произошло? Мне только кажется, будто яиду по лесу, на самом деле меня нет. Я осталась лежать на берегу той узкойтеплой речки или утонула в болоте».

В ушах нарастал гул, такой отчетливый, что казалось, надголовой кружит вертолет. Но небо было пустым и тусклым. Ни души рядом, никто немог подтвердить ей, что она жива. А самой себе она почти не верила.

Лес то редел, то густел. Вдали, на пригорке, показался куполс крестом. Сначала Василиса решала, что это мираж. Отдохнула немного, посиделана опушке. Купол не исчезал. У нее открылось второе дыхание. Где церковь, там идеревня, только бы хватило сил дойти. Она старалась не смотреть на своираспухшие черные ноги, на руки, которые покрылись глубокими ссадинами икрупными тугими волдырями.

Опять стало темно. Василиса потеряла из виду купол с крестоми продолжала идти наугад, в полусне. Лес кончился, она оказалась в открытомполе, ступила на колючую свежескошенную траву. Ноги прожгло такой адской болью,что перехватило дыхание. Но боль придала сил. В туманной голове засветиласьпростая утешительная мысль: если недавно косили траву, значит, какая-нибудьдеревня должна быть совсем близко.

Из сумрака проступила светлая стена часовни, потом темныесилуэты крестов, пирамидок со звездами. Василиса добрела до часовни и села наземлю, прислонившись к стене.

— Полно вам, расслабьтесь, — снисходительно улыбнулсяКумарин, — у нас с вами вполне легальный контакт. Кстати, первый за все этигоды. Вы сегодня же сообщите о нашей встрече, кому сочтете нужным.

Для руководства ЦРУ контакт Григорьева с бывшим шефом могдействительно считаться легальным. После 11 сентября между российскими иамериканскими силовыми структурами было подписано несколько соглашений осотрудничестве в борьбе с международным терроризмом. Генерал Кумарин числилсяпочетным членом Временного Объединенного совета ветеранов спецслужб. ПолковникГригорьев числился там же консультантом.

— Мы с вами теперь союзники. Жаль, что мы сейчас воФранкфурте, а не в Дрездене. А то у нас получилась бы встреча на Эльбе. Этобыло бы красиво, вполне символично, — продолжал балагурить Всеволод Сергеевич,размазывая масло по рогалику.

— M-м, — грустно промычал Григорьев, — остроумное сравнение.Но в той войне союзники встретились на Эльбе, когда самое неприятное было ужепозади. А у нас все только начинается.

— Правильно, — кивнул Кумарин, — должно же время хотьчему-то учить. Слушайте, а почему вы мне совсем не рады? Неужели несоскучились? Мы не виделись два года.