Царь нигилистов 3 - Наталья Львовна Точильникова

кем я связался! — закатил глаза Никса.

— Ты очень правильно связался. У меня есть опыт деятельности на противоположной стороне. Причем противоположная она только потому, что мир там перевернутый. Уверяю тебя, общество надо очень сильно довести до ручки, чтобы в нем что-то вспыхнуло. Так что, если ты выходишь погулять без охраны на набережную Невы, и в тебя стреляют, значит, конкретно ты сделал что-то не так.

— Бывают, наверное, и сумасшедшие.

— Бывают. Но не надо на них все списывать.

— «Во всех бунтах виновато правительство» — это, конечно, золотыми буквами на мрамор.

— Это так, Никса. Просто запомни. Правительству надо не пережимать. Иногда бунты вспыхивают только потому, что власть пыталась довести ситуацию до собственных представлений об идеале и делала слишком много лишних движений, где лучше было просто проигнорировать.

— Давай ты это перепишешь, а оригинал я возьму себе, ибо шедевр, — сказал Никса.

Саша вздохнул и переписал.

— Интересно, поддержит ли наш собеседник совкосрач, — проговорил он.

— Что поддержит?

— Совкосрач — это особый вид политсрача, где в словесном сражении сходится социалист и антисоциалист, или коммунист и антикоммунист. «Совкосрачем» называется потому, что по одной из теорий социалистическим государством должны управлять Советы рабочих и крестьянских депутатов, и страны с такой системой правления называются «советскими». Все аргументы в совкосраче давно известны и повторяются из дискуссии в дискуссию.

— Убедить оппонента в своей правоте вообще без шансов, — продолжил Саша, — ибо социалисты так увлечены своей прекрасной мечтой, что никаких неприятных фактов не замечают вовсе. Так что совкосрач, вообще говоря, бессмыслен. Но познавателен с очки зрения изучения идеологии врага.

— Как и вообще все политсрачи, — добавил он. — Скорее всего, политические взгляды вообще определяются особенностями психологии.

— Ну, пошли к тебе! — сказал Никса.

И прихватил штатив и фотоаппарат.

Как выяснилось, Николая специально учили фотографии. Ну, модно же.

Сашина часть комнаты действительно выглядела колоритно. Когда-то давно, кажется еще в советское время, он видел спектакль про студентов, где примерно также были устроены декорации: обшарпанная стена с высоченными стопками книг, напоминающими разнонаправленные Пизанские башни.

Стена была вполне приличная, но стопки книг впечатляли и вызывали глухое бешенство Зиновьева.

Жаль, что микроскоп пришлось подарить Склифосовскому.

Никса установил штатив и громоздкий фотоаппарат и сфоткал сей натюрморт под кодовым названием «Студенческая келья Вел. Кн. Александра Александровича».

Когда фото было готово (а именно через неделю) братья приложили его к письму и запечатали столь же многослойным образом, как и предыдущее.

Первый снег выпал еще в октябре, а к середине ноября уже покрывал землю толстым слоем, так что лошади ступали осторожно и не горели желанием переходить на рысь. Последнее Сашу вполне устраивало. Он с горем пополам научился держаться в седле, но никакой аллюр быстрее шага был ему недоступен.

Зато отношения с Геей становились все лучше. Причиной того были регулярные посещения Сашей конюшни, причем всегда с морковкой. Так что Гея преисполнилась преданности к хозяину и всякий раз встречала его радостным ржанием. То есть была благополучно приручена.

А Саша оценил лошадей. Лошадь — это очень красиво.

Как писал Киплинг: «Что опьяняет сильнее вина: лошади, женщины, власть и война». Наконец-то, Саша оценил пункт первый.

С женщинами было не очень. Компания у принцев оставалась совершенно мужской.

Власть всегда была для Саши только средством для воплощения своих идей.

А война по-прежнему не прикалывала. Все-таки при всем своем антисоветизме, Саша был воспитан в СССР на лозунгах «Миру — мир!», «Мир — народам!», «Мы за мир!» и «Нет — войне!». И искренно считал войну неким коллективным сумасшествием, крайне невыгодным и разрушительным.

То есть был вполне солидарен с Герценом.

Велосипеды стали неактуальны, и Саша с Никсой путешествовали по Царскому селу верхом. Как-то еще раз навестили Толстого. Обошлось без эксцессов и выяснилось, что правозащитные усилия Саши не прошли даром. Достоевскому и Дурову разрешили жить в столицах.

За последнего просила мама́.

Саша раздобыл у Алексея Константиновича еще пару переводов от Дурова, на этот раз из Виктора Гюго, которые он немного помнил из будущего. И загрузил матушку:

Есть существа, которые от детства

Мечты свои, надежды и желанья

Кидают на ветер. Ничтожный случай

Владеет их судьбой. Они стремятся,

Куда глаза глядят, не думая о цели,

От истины не отличая лжи:

Они летят, куда подует ветер;

Гостят, где им открыта настежь дверь.

Для них вся жизнь в мгновении настоящем,

Затем, что прошлое для них погибло,

А в будущем они читать не могут…

Оригинал ей был известен, а перевод понравился.

Саша знал, как это выжимает, как выматывает бесконечное заступничество за гонимых, особенно, когда впустую.

Но страна пока двигалась к оттепели, пространство свободы расширялось, и Сашины просьбы не оставались без ответа. В будущем бы так!

В Царском жили последние дни. В конце ноября императорская семья обычно перебиралась в Петербург — в Зимний дворец.

В середине месяца были опубликованы медицинские статьи в английских, австрийских и французских изданиях. И Саша радостно поздравил свою команду, отправив телеграммы Склифосовскому в Москву и остальным — в Петергофскую лабораторию.

Еще одним событием ноября явилось то, что Саша дорешал, наконец, задачи Остроградского и отправил академику. Честно говоря, с последней «неберучкой» учитель математики Сухонин слегка помог. Зато оценил знания ученика и согласился с тем, что в январе Саша сдаст арифметику экстерном.

Но что-то было не так.

Это чувство возникло у него дней через десять после публикации.

Они собрались в Петербург, сели в экипажи. Добрались до Зимнего. Дворцовая площадь была припорошена снегом, но светило низкое ноябрьское солнце, белесое небо отражалось в водах еще не замерзшей Невы, окрашивая голубым влажную брусчатку, и народ встречал на улицах криками «Ура!» и бежал вослед.

Это было ново, и нельзя сказать, чтобы неприятно, но Саша приказал себе не обольщаться. Если кому и были адресованы эти восторги, то папа́, а никак не царским детям.

Саша вспомнил историю одного африканского тирана. Народ боготворил его так, что целовал пыль дороги, по которой он проехал. А потом вскрылась истина, и люди стали плевать ему вслед. И случилась эта перемена что-то недели за две.

Так что любовь народная — она такая. Главное, чтобы правда ничего не меняла.

Никса молчал большую часть дороги. Что было странно. И папа́ молчал, даже не спрашивал про учебу, и мама́ отводила глаза. Медная какая-то тишина.

В Зимнем Никса жил в детской вместе с братьями. Счастью этому оставалось меньше года: к совершеннолетию для