Убийство за кулисами - Фридрих Незнанский

Померанцев, казалось, прочел его мысли, потому что, непонятно усмехнувшись, поднялся с места:

— Еще раз спасибо, Алевтина Борисовна… И вам тоже — за то, что потратили на нас время. — Это относилось к участковому. — Всего доброго!

Уже на улице, садясь в машину, Валерий поинтересовался у молчаливо о чем-то задумавшейся Гали:

— Ну и что ты обо всем этом думаешь, солнце мое?

Не обратив внимания на его довольно легкомысленный тон (задавака Померанцев всегда с ней так разговаривал), девушка ответила вполне серьезно:

— Знаешь, я все больше склоняюсь к мысли, что Строганов говорит чистую правду… Конечно, сбежать с места преступления оттого, что элементарно струсил, поступок, мягко говоря, не мужской… Но для музыканта, наверное, понятный… Даже с учетом, что убили женщину, которую он любил… Но он не лжет. И эта Гудкова вполне логично рассуждает, я с ней согласна.

— М-да!.. Ты хоть представляешь, что это для нас означает? — вздохнул Валерий.

— Представляю. — Галочка тоже вздохнула. — Вот уж твой шеф-то обрадуется очередному «заказняку», да еще и хитрому — с подставой… Ясное дело, копать надо вокруг театра!

— Да погоди ты, — нахмурился Валерий, — не повторяй прокола нашего друга из Мосгорпрокуратуры, не сосредоточивайся на одной версии: убийство с учетом характера жертвы вполне может быть и «бытовухой»… Судя по всему, наша дива вполне могла насолить крепко кому-нибудь не в меру темпераментному и мстительному…

— Ты не забыл, что выстрелов было два? — поинтересовалась Галя.

— Только два! — поднял палец Валерий. — И второй из них — в голову…

— То есть контрольный, — с некоторым торжеством заключила Галя, — а вовсе не случайный, как решили в дежурной бригаде: мол, выстрелили дважды, во время второго жертва падала, потому пуля и попала в голову… Заметь, никто из соседей выстрелов не слышал. И вовсе не из-за того, что все спали, а стены там в полметра: скорее всего, пистоль был с глушителем, выбросить который этот козел пожалел!..

Померанцев окинул Романову с головы до ног осуждающим взглядом:

— Ну и чему ты в этой связи радуешься? — поинтересовался он. — Забыла, что ли, что мафия бессмертна?..

— Возможно, это и не мафия, — пожала Галочка плечами, — а просто конкуренты?

— Ага! — иронично кивнул головой Померанцев. — Например, руководство Большого театра… Думай, что говоришь-то, а?.. Ладно, садись в машину и поехали к Сан Борисычу, а то опоздаем: к нему через час должен заявиться на допрос наш главный подозреваемый, надо бы пообщаться с шефом до него — во-первых, а лично мне поприсутствовать на собеседовании — во-вторых!

— Если он и подозреваемый, то вряд ли главный, — упрямо мотнула головой Романова, прежде чем нырнуть в салон выделенной им с Померанцевым от щедрот начальства машины — потрепанной, но все еще надежной «девятки» канареечного цвета.

Июнь наконец смилостивился над москвичами, и утро глянуло в окна домов чистым темно-голубым небом. Ослепительно-яркое солнце осторожно поднималось из-за подновленных свежим кармином крыш «сталинок» и выросших между ними за считаные месяцы нарядных сине-белых параллелепипедов. Эти здания, часть из которых нахально втиснулась в устоявшийся старый центр, появились уже на глазах Юрия и почему-то казались ему ненастоящими, чем-то вроде декораций, сколоченных наспех к горящей премьере: настоящее жилье для настоящих людей не могло возникать так быстро, словно ниоткуда…

Это ощущение не покидало Строганова и усиливалось каждый раз, когда его взгляд устремлялся за окно. Возможно, причиной ему было и то, что весь последний год собственная жизнь Юрия напоминала именно спектакль, поставленный каким-то сумасшедшим режиссером, не различающим грани между реальностью и своим бредовым воображением… И вновь: как же он был прав — старый, мудрый Зальц, с беспримерным терпением и неисчерпаемым спокойствием переносивший строгановские требования, более похожие на скандалы, — устроить ему, Юрию, российские гастроли…

Юрий понимал, что аргументы Фридриха относительно невыгодности предлагаемых контрактов и несостоятельности русских импресарио не причина — предлог. Что на самом деле Зальц боится (прав он был, как всегда!) того, что, вернувшись на родину, Строганов все сделает для того, чтобы осесть там навсегда… А Зальц чувствовал, что Юрий это понимает, и данная цепочка не озвученного ни тем, ни другим понимания была бесконечна. А вслух старый продюсер продолжал упрямо бубнить одно и то же — про жуликов-импресарио и про грабительские контракты.

А потом, во время «домашних» гастролей в Берлинской опере, Фридрих оставил его одного — внезапно и навсегда…

…В тот роковой вечер давали «Богему» Пуччини, партия Рудольфа была у Строганова из любимых, и, как всегда с блеском спев финальную арию, он, разгоряченный аплодисментами — столь бурными и длительными, что дирижер даже вынужден был сделать паузу, — двинулся к своей артистической. Юрий удивился, что Фридриха нет, как обычно, за правой кулисой. Двигался он медленно, сквозь толпу солистов и хористов, не занятых в следующей сцене, поздравлявших его — кто искренне, кто не слишком, кто просто со свойственной арийцам сдержанностью. В итоге Юрий потратил на путь к своей гримерке не менее десяти минут, с трудом удерживая в руках собранные им на сцене, брошенные к его ногам букеты.

— Фридрих?.. — Почему-то запомнилось, что один из букетов он все-таки уронил — уже на самом пороге. А спустя минуту из его рук выпали и все остальные.

Зальц был в уборной. Он сидел в Юрином кресле, перед зеркалом, спиной к входной двери. Два ярких бра по бокам зеркала и одно сверху ярко освещали лицо Фридриха, слегка откинувшееся на подголовник кресла, его неподвижный, уже успевший потускнеть взгляд, устремленный в ту неведомую даль, из которой никому нет возврата… Почему-то Строганов сразу, едва увидев отражение Зальца в зеркальном стекле, понял, что он мертв. Понял, не успев ощутить ни растерянности, ни одиночества, ни того настоящего горя по нему, с кем успел сродниться.

Все это ему предстояло почувствовать позже, когда началась настоящая война с немецкими властями — вначале за то, чтобы похоронить продюсера не так, как положено в Германии, лишь через восемнадцать дней после смерти, а «по-человечески», не позднее, чем на третий-четвертый день… Потом — за то, чтобы проклятые экономные немцы не сожгли тело его опекуна и друга, а опустили в землю…

— Это мы, русские, с их вонючей точки зрения дикари?! — расхаживая по гостиничному номеру, орал он на ни в чем не повинную Лизу, прилетевшую вместе с Сашкой в Берлин, как только он сообщил ей о беде. — Это они — они! — дикари… Я все равно добьюсь, чтобы похоронили как положено!

Сама мысль о том, что тело Зальца будет больше двух недель коченеть в каком-нибудь жестяном темном пенале здешнего морга, приводила Юрия в неистовство. Не говоря о кремации.

— Землю они экономят, ты только подумай! — бушевал он.