Динозавры тоже думали, что у них есть время. Почему люди в XXI веке стали одержимы идеей апокалипсиса - Марк О’Коннелл

случайной брошенной монеты. И то, скорее, для облегчения собственного чувства вины, нежели для облегчения страданий того, кто эту монету получал. Но в конце концов абсолютной правдой было то, что я не испытывал ничего, кроме ужаса, по отношению к тому продукту, который Вичино пытался продать мне или через меня. Цивилизация, способная родить такой бизнес, как Vivos, в некотором смысле уже лежала в руинах.

В годы «холодной войны» идея бункера для защиты от радиоактивных осадков глубоко укоренилась в американском сознании. На государственном и частном уровнях выраженная языком политики и поп-культуры перспектива полного ядерного уничтожения вклинилась в общий дискурс как безусловная и перманентная вероятность и даже прямая возможность. Через несколько недель после разрушения Хиросимы Бертран Рассел[38] говорил о возможности полного уничтожения человечества и результатов его деятельности в ближайшие годы. «Следует ожидать войны между США и СССР, – писал он, – которая начнется с уничтожения Лондона. Я думаю, что война продлится 30 лет и оставит мир без цивилизованных людей, все придется строить заново – этот процесс займет (скажем) 500 лет». Двадцать четыре года спустя в интервью журналу «Плейбой» он не нашел особых причин для оптимизма: «У меня все еще есть ощущение, что человеческая раса вполне может вымереть до конца нынешнего столетия. Как математик я предполагаю, что шансы на выживание составляют примерно три к одному».

В своей книге «Нация в подполье: противорадиационное убежище в американской культуре» (One Nation Underground: The Fallout Shelter in American Culture) Кеннет Д. Роуз пишет о резком увеличении в эпоху «холодной войны» в крупных газетах и журналах публикаций, посвященных подробному разбору различных сценариев ядерного уничтожения:

«Как и другие жанры, ядерная апокалиптика, будь то специализированная статья или популярная публикация, выработала свои правила и приемы, которые соблюдались ее практиками. <…> Бесконечные описания лучевой болезни, слепоты, ужасных ожогов, зияющих ран и отсутствующих конечностей; авторы вызывают в воображении ужасные образы трупов, разбросанных повсюду: в домах, на рабочих местах, на тротуарах. Когда бомбы наконец перестают падать, они живописуют нам картины ядерного апокалипсиса, после которого жизнь скатывается к низкому, примитивному состоянию, и каждый день идет мрачная борьба за выживание. Болезни, безумие, беззаконие и голод – ее постоянные спутники. Во многих историях о ядерном апокалипсисе вдруг всплывают случайные артефакты из прошлого, чтобы напомнить выжившим обо всем, что они потеряли. Наконец, в зависимости от авторского взгляда на ядерную войну выжившие либо начинают строить новое завтра, возрождаясь из пепла как феникс, либо смиряются в безнадежности с бесконечной эрой варварства и тьмы».

В июле 1961 года, когда Хрущев пригрозил заключить новый мирный договор с Восточной Германией, объявив Берлин «нейтральным» городом и вынудив американскую армию уйти, Джон Кеннеди выступил по национальному телевидению с речью, которая удвоила страхи американской общественности перед ядерной войной. «Мы не хотим воевать, – заявил он, – но когда-то мы воевали». В случае советского нападения «жизнь тех семей, которые не пострадают непосредственно от ядерного взрыва и огня, все еще может быть спасена – если можно будет предупредить их, чтобы они укрылись, и если таковое укрытие у них есть». «Время начинать, – сказал он. – В ближайшие месяцы я надеюсь довести до сведения каждого гражданина, какие шаги он сможет незамедлительно предпринять, чтобы защитить свою семью в случае нападения. Я знаю, что вы бы не согласились на меньшее». После выступления Конгресс проголосовал за выделение 169 миллионов долларов на строительство и поддержание бомбоубежищ в государственных и частных владениях по всей стране.

Число семей, начавших строить убежища, было относительно невелико, а общественными критиками того времени эта тенденция рассматривалась как отличительная особенность пугливого и замкнутого на своих интересах нового среднего класса, обитавшего преимущественно в пригородах. В 1961 году антрополог Маргарет Мид написала в «Нью-Йорк Таймс», что тревога по поводу ядерной войны и городской преступности вызвала массовое бегство в пригороды, где американцы среднего класса прятались от мира и его мрачного будущего. «Укрепленное индивидуальное убежище, – писала она, – является логическим завершением этой потери доверия к людям и бегством от ответственности за других».

Я испытываю симпатию к строителям бункеров и хранителям сублимированных продуктов, понимаю этот страх и желание его унять. Но больше чем успокоить свой страх, я хочу противостоять этому импульсу забраться в дыру, уйти из больного мира, запереть дверь за собой и своей семьей.

Когда я думаю о проекте Вичино, вспоминаю рассуждение Маргарет Мид о том, что значит обезопасить себя в убежище – отказаться от любого представления о том, что наша судьба может быть общей, что мы можем жить вместе, а не выживать поодиночке.

Бункер, купленный и тюнингованный индивидуальным потребителем, – это кошмарный перевертыш американской мечты. Подземное изобилие предметов роскоши и комфорта, маленькое царство из железобетона и стали, обеспечивающее выживание индивида и его семьи в условиях распада мира.

«Зарыв голову в песок, – сказал мне Вичино, – ты не спасешь свою задницу: она торчит наружу».

По его словам, он перефразировал Айн Рэнд[39]. Я полагаю, он имел в виду, что отказ от покупки прибежища означал нежелание взглянуть в лицо реальности этого мира. Такой образ я счел нелогичным – странная аналогия, учитывая то, за что он сам ратовал. Насколько я его понимал, его философия, скорее, сводилась к тому, что нет смысла зарывать голову в песок, если вместе с ней не зарыть и задницу.

На следующий день я вернулся в xPoint. Ни Вичино, ни Цзина нигде не было видно, а «лексуса» и след простыл. Возле контейнера из гофрированного железа стоял одинокий красный джип с наклейками местной радиостанции «Фокс Ньюс» на дверях, и я решил, что Вичино отправился бороздить прерию с тележурналистом, на ходу подстраивая свою рекламную кампанию под специфику тревог консервативной аудитории кабельных новостей Южной Дакоты. Я припарковался рядом с джипом и отправился побродить по участку, но быстро понял, что он слишком велик для пеших исследований, и вернулся к машине. Я ехал минут сорок или около того, время от времени останавливаясь, чтобы открыть для проезда ворота для скота, и раз или два – чтобы выйти и полюбоваться безумным зрелищем бесконечной череды поросших травой строений и их шестиугольных фасадов. Их архитектура была соразмерна скорее психическим масштабам человеческого существа, нежели его физическим габаритам. Я вскарабкался на крышу одного из складов, чтобы ощутить необъятность с более высокой точки. Вчера мы с Цзином стояли на вершине такого же сооружения, и моя растущая мрачная тревога по отношению к этой военно-промышленной возвышенности была махом дискредитирована его фразой. Он торжественно сообщил, что недавно нагадил на крышу одного из хранилищ, хотя