Уважаемые отдыхающие! - Маша Трауб

Галина Васильевна аж рот раскрывала от изумления.

– Федь, ну ты еще мезузу повесь – и все, полный набор, – сказала она.

– Это чё такое? – не без интереса спросил Федор.

– Это еврейское. Рядом со входом в дом вешают.

– Не, еврейское не буду. Не люблю их.

– Дурак ты, Федор.

– А вы, Галина Васильевна, шибко умная. Только кто умнее оказался? А? Людям нравится.

Она лишь пожимала плечами – Федор был прав.

– А если проверка какая? Так опять же у нас все как положено.

– Ты про портрет или иконы?

– Зря вы так, Галина Васильевна. Между прочим, даже на прокат катамаранов повесили портрет. И катамараны освятили.

– С ума сошел? Там же Вань-Вань. А он ни в бога, ни в черта не верит.

– Он не верит, а люди верят. У них после освящения знаете сколько клиентов появилось? И как президента повесил, так ему разрешили расшириться. Вань-Вань хочет школу дайвинга открыть.

– И как он будет нырять?

– Он не будет. Пацаны будут. Зато ему кредит на оборудование дали. Кто-то из чиновников мимо проходил, увидел, что портрет висит, что поп стоит и катамараны святой водой окропляет, вот и распорядился.

– Господи, совсем с ума все посходили.

– Зря вы так, Галина Васильевна, надо идти в ногу со временем. Сами так говорите.

– Ну да, вера сейчас в моде.

– Если вы не верите, то не значит, что люди не верят. Вот я – верю. И в церковь хожу.

– Федор, у тебя отец – татарин!

– Мать – русская. Православная, значит. А я крестился, между прочим.

– Федя, это у евреев по матери считается… ладно, делай что хочешь.

Федор с того самого разговора затаил обиду на Галину Васильевну. Только месть приберег на будущее. Когда время настанет, он уж молчать не станет. Он все расскажет. Про то, что главный администратор живет во грехе, хотела заставить его выбросить иконы, и что воспитывает дочь-шалаву.

– Ильич, ну ты-то куда смотришь? – спросила Галина Васильевна.

– Галь, пусть что хочет, то и делает. Я устал. Мне скандалы не нужны. Особенно в сезон.

– А то, что Настя готова глотку Федору перегрызть, тебя не волнует?

– Пусть перегрызает. Поверь, я ее не остановлю. Давай этот сезон закроем, а там видно будет. Пожуем – увидим.

– Ненавижу, когда ты так говоришь.

Эта присказка стала у Ильича привычной: «пожуем – увидим». Галя чуть на стену от нее не лезла.

Ильич не спал. Каждую ночь, когда можно размышлять о том, о чем днем думать себе запрещаешь, он хотел уйти. Все бросить. Оставить этот пансионат. Но бросить нельзя. Он хотел быть один, ни за кого и ни за что не отвечать. Он хотел быть молодым, как раньше. И тогда бы все было по-другому. Некоторые люди, вспоминая прошлое, говорят, что не изменили бы ни одного дня, если бы можно было вернуться назад. Ильич хотел изменить все. С самого начала. Но теперь он должен был терпеть. Ради Гали, Светки и Славика. Самое главное – ради Славика.

Что там твердили врачи? Славику нужна привычная обстановка, знакомая до мельчайших подробностей среда – где стоит его кровать, что он будет есть на обед, с кем играть. Любые перемены плохо сказывались на его самочувствии. Славику требовался четкий порядок, который бы не менялся годами. Да, Ильич это прекрасно знал, не хуже врачей. Когда они только переехали в пансионат, Славик терялся. Он не мог спать, потому что кровать была другой, новой. Не мог есть, потому что тетя Валя в тот сезон тарелки новые закупила. Славик был консерватором, в том болезненном проявлении, когда дети боятся новой обуви, новой рубашки. Ильич покупал сыну сандалии сразу нескольких размеров, чтобы незаметно менять, когда сын вырастал из старой обуви. Славик чувствовал подвох, но не мог понять, в чем дело. Сандалии были точно такими же, как предыдущие, с теми же ремешками, того же цвета. И Славик соглашался их носить. Точно так же Ильич закупал рубашки – одного цвета на несколько размеров вперед. Трусы и носки. Зубную щетку Славик признавал только синего цвета, а пасту – только с клубничным вкусом. Если тетя Валя забывала налить на сырники сгущенку или поливала не так щедро, как обычно, мальчик отказывался есть. Он привык, что сырники плавают в сгущенке, но не мог попросить больше или меньше – не понимал, сколько ему нужно.

Точно так же Славик мог отказаться от еды, если тарелка или стакан оказывались другими. Только Светка могла уговорить что-то поменять. У нее это получалось. Светке Славик доверял безгранично. И тем более было страшно, когда он вдруг не узнал ее с красными волосами и начал плакать.

Светка взяла и покрасила Славику прядь волос, тоже в красный. Славик смеялся. Смотрел на себя в зеркало и смеялся. К зеркалам его тоже Светка приучила. Он вел себя как кошки или собаки, которые, видя свое отражение, начинают нападать. Славик зеркал боялся. И именно Светка подолгу стояла с ним перед зеркалом – они поднимали руки, дурачились, строили рожицы, пока Славик не понял, что в зеркале он, а не другой мальчик. Светка же приучила его к тени. Она делала руками голубей, собачек, зайчиков. Славик смеялся. А потом Светка научила его складывать руки и делать собственных голубей из тени. Тогда Славик долго кричал вечером, оплакивая собственную иллюзию, обман, в который верил, тайну, которая была раскрыта. Но Светка была беспощадна. Она заставляла Славика жить, понимать, вырываться из собственного мира.

Федор был не прав, когда называл Галину Васильевну неверующей. Галя верила в себя. Пока Ильич ездил по монастырям, Галя воспитывала Славика. Когда Ильич ставил там свечки, Галя давала Славику таблетки.

Раньше называлось просто – «местный дурачок». И все знали, что дурачков нельзя трогать, нельзя обижать. Никакого диагноза и не было. Понятно сразу: «дурачок». Славик был таким.

Он боялся медуз, камней, которые к обеду становились раскаленными. Зато любил все летающее, ползающее – муравьев, бабочек, жуков, пауков. Любил кошек и птиц. Рыб боялся до истерики, даже мальков. Славик не мог есть горячий суп, но любил горячий чай. Ел только мягкое мороженое, а то, что в стаканчике, – не понимал. Сидел и смотрел, как оно тает в руках.

Катя-дурочка сходила с ума по-другому. Незаметно. Если Славик застыл в пятилетнем возрасте, то ее сумасшествие прогрессировало. Ей было уже под пятьдесят, но она говорила, что двадцать четыре. Она остановилась в том возрасте, когда была счастлива.

Ходила она в шляпе в цветах, носила сумку в цветах, в руках всегда держала засохший пучок лаванды. Катя вдруг резко постарела – лицо превратилось в печеное яблоко, проявились носогубные складки и залегли морщины между бровями.

Катя вдруг стала думать, что она цветок. И жила как цветок. Поливала собственные ноги из детской лейки. Стояла на пляже, куда спускалась из своего сада, набирала воду в лейку и поливалась. Потом поливала шляпу, чтобы те цветы, которые на шляпе, не завяли. И вдруг, как очнувшись, обнаруживала себя на пляже. Не помня, как вообще там оказалась. Катя перестала плавать. Вдруг стала бояться глубины. Заходила по пояс и стояла. Могла стоять часами. Удивительно, что не замерзала, не заболевала. Иногда она делала несколько гребков, возвращалась. И минутные просветления сменялись привычным состоянием – Катя снова набирала лейку и поливала свою цветочную сумку. Она выходила на берег и бежала к тете Вале.