Ресторан "Хиллс" - Матиас Фалдбаккен

– Разумеется, – говорю я.

– Не перестаю удивляться тому, что улитки такие сытные.

Очевидно, Блез пришел к нам сюда прямо от парикмахера. Боже милостивый. Неужели он позволил сделать себе нитевую эпиляцию – threading — по периметру всего лица? Нет, человек со столь развитым вкусом не может быть падок на подобные вещи. Это на Среднем Востоке любят такое. Полагаю, что линия роста волос на его лице от природы ровна и четко отграничена от безволосых участков. Ну вот, опять он передумал, он так часто поступает.

– И что же, к камбале действительно подаются дикие травы, собранные в окрестностях Осло? – интересуется он, глядя на меня в страстной надежде получить четкий утвердительный ответ.

– Можете быть уверены, – говорю я, глядя ему прямо в глаза взглядом, в котором нет и намека на сомнения относительно места сбора дикоросов.

– Я тогда лучше попробую камбалу.

– Камбала – прекрасный выбор.

– Тем более что я вечно не могу совладать со щипчиками для улиток.

Хрюшон согласно кивает, чуть было не сказал я, но кивок выражает вовсе не согласие с Блезом, это своего рода подтверждение факта, что хореография этого раунда заказов принимает изящные формы, невзирая на вихляния Блеза. Теперь внимание Хрюшона вновь приковано к Даме-детке, она продолжает изучать меню. Я поднимаю в воздух сложенную ковшичком ладонь, так что она оказывается на том же уровне, что и ее лицо. Обернувшись, она могла бы срыгнуть туда. Она с легким щелчком захлопывает меню и смотрит прямо перед собой, как это с ней было, когда она собиралась заказать четверной эспрессо, и глазные яблоки ее снова заволакиваются влагой.

– Нельзя ли поджарить разных грибов. Только не вешенок, – говорит она, и голос ее звучит как-то скрипуче.

На мозаичном полу перед ротондой (собственно, это не ротонда, но мы ее все равно называем так) устроено небольшое возвышение ступенькой, и я имел неосторожность правой ногой встать на это возвышение, из-за чего теперь, пытаясь откликнуться на ее заказ кивком, выражающим полнейшую готовность выполнить ее пожелания, несмотря на то, что кивать нам запрещено, я стою, подавшись вперед в неудобной позе.

– Кухня займется грибами.

Я подтягиваю ногу к себе и перемещаю все так же сложенную ковшичком руку к лицу Хрюшона.

– Мне, пожалуйста, тартар, но масла виноградных косточек самую малость, да вы и так знаете.

– Прекрасно, – говорю я и собираю меню, следуя направлению часовой стрелки.

Повар принимается за дело сосредоточенно словно аутист: он немедленно измельчает грибы, слегка обжаривает их и заканчивает легкой фламбировкой. Как только грибы, камбала и тартар уложены на тарелки с эмблемой «Хиллс», я беру грибы и тартар в правую руку, балансируя тарелкой с камбалой в левой, выхожу в зал и ставлю грибы перед Дамой-деткой, тартар перед Хрюшоном, а камбалу перед подгулявшим актером за столиком 9. Блез смотрит на меня с изумлением. Хрюшон делает странное, едва заметное движение рукой, но ничего не говорит. Никто не прикасается к своим блюдам. За столиками воцаряется тишина. Я позволяю тишине раскатиться, прорезая пространство, потом убираю тарелку с камбалой из-под носа громко сопящего актера, который, со своей стороны, заказывал конфит из утиных бедрышек, переношу камбалу к столику 10 и плавно опускаю ее на него прямо на глазах прекрасно сохранившегося и ухоженного Блеза.

Пару секунд, ни на кого не глядя, я сохраняю слегка наклонную позитуру подающего; потом, будто ставя точку, отдергиваю руку и с легким стоном выпрямляюсь. Я высокий мужчина, некоторые говорят – видный, чуть скованный в движениях, хорошо сложенный и настолько застенчивый, что едва держусь на ногах. Обладаю непокорной растительностью над верхней губой. Усами. Мне как-то сказали, что я немного похож на Дэниела Плэйнвью. Пожалуй, что так. Но не вполне. Сдержанностью похож, может быть. Легкой сутулостью, зажатостью похож, может быть. Но Плэйнвью закаленнее меня. У него вид человека, часто бывающего на природе. А на меня накладывает отпечаток работа в помещении, в кафе. Если он скорее ожесточен и мстителен, то я услужлив и пуглив.

Теперь беседа за столиком Хрюшона течет плавно. Похоже, они забыли о моем промахе. Как сказано в должностных обязанностях, я должен быть незаметным в приемлемой степени, это мне подходит. Мне не следует выпячивать себя на передний план. Я посматриваю на Хрюшона. Он мягкий человек. Но он и деловой человек, ни в коем случае нельзя забывать об этом. В каком-то смысле он постоянно ведет переговоры. Пользуясь своими обаянием и тактом, он выстраивает отношения так, чтобы в конечном итоге заработать на этом. Что касается меня, я так и не сумел разобраться в том, что значит вести переговоры. Разве это не то же самое, чтобы в результате обсуждения добиться наивыгоднейших для себя условий? То есть торговаться на современный лад? Заниматься этим противно. Мне бы никогда не пришло в голову просить снизить цену на что-нибудь, пусть даже цена и завышена. Если у продавца хватает наглости запрашивать столько-то, ну что же, пусть столько и получит. А я лучше дополнительно поработаю, чтобы покрыть убытки. Я не такой, чтобы клянчить об уступке в цене. Как какой-нибудь прижимистый араб. Нет, в моей культуре торговаться не принято, мы здесь платим полную цену.

Хрюшон поднимается. Куда это он? Собирается спуститься в туалет? Нет, ой, идет ко мне. Я торопливо, однако не халтуря, складываю салфетки. Что ему еще надо? Прямо за моей спиной сидят две пожилые женщины, лопочут и перешептываются такими тихими и слабенькими голосами, что их шепот переходит в присвист. Они обмениваются нескончаемым свистящим потоком полуправд, и одна из них издает такие пронзительные звуки, что каждый раз, как она произносит стресс или сострадание, мои барабанные перепонки режет словно скальпелем.

– Простите, разрешите задать вам вопрос? – мягко произносит Хрюшон.

– Чего изволите?

– Я тут вот что подумал, – говорит Хрюшон. – Этот Том Селлерс, он еще часто сидит за соседним столиком; вы с ним знакомы? Он ведь вроде слывет знатоком?

– Вы позволите, я должен ненадолго отлучиться, – говорю я, окидывая головы обедающих диким взглядом. И надо же, как по заказу, словно рассчитав секунды с точностью комического актера, вдова покойного счетовода Книпшильда легонько машет мне рукой, показывая, что желает рассчитаться.

– Нет, вы послушайте, я вас не задержу, – говорит Хрюшон.

– Господин Грэхем, извините, пожалуйста, но это не может подождать? – я верчусь как уж на сковородке. – Мне необходимо обслужить вдову Книпшильд. Она торопится. Вы же понимаете, возраст.

При чем тут возраст? Что это я такое несу?

– Ну раз так, конечно, – говорит Хрюшон, улыбаясь мне крупно-буржуазной улыбкой, с той только оговоркой, что в нашей стране все что угодно можно назвать буржуазным. Мы, гиперчувствительные, улавливаем малейшую неверную нотку в той интонации, которой говоривший намеревался сигнализировать свое отношение к сказанному. Возможно, несправедливо было бы характеризовать Хрюшона как ловкача, но сейчас я ощущаю в нем некий налет ловкачества. Что он имеет в виду, говоря «конечно»? А Селлерс? Зачем ему нужен Селлерс?