До последней строки - Владимир Васильевич Ханжин

показывают пример активной помощи подшефному колхозу, — читала диктор дальше. — С Петром Захаровичем мы побеседовали в райкоме партии, перед заседанием бюро. Он сказал…»

Из того, что сказал Петр Захарович корреспонденту, Рябинин не извлек для себя ничего нового, но по самой корреспонденции и даже по голосу диктора чувствовалось: Зубок в Ямскове фигура.

Рябинин вернулся к тумбочке, чтобы подготовиться к разговору с Зубком. Пробежал все записи. Натолкнулся на дважды подчеркнутое «решетка». Не забыть спросить о ней… В кабинете начальника дистанции кроме самого Зубка Рябинин уже застал Красильникова. Хозяин кабинета читал что-то на тетрадном листке бумаги. Рябинин — он сел сбоку от Зубка — хорошо видел загорелую, изъеденную множеством морщинок шею начальника дистанции. Пожалуй, шея и выдавала его возраст: ему было, очевидно, уже шестьдесят или даже больше.

Зубок положил листок на стол, прихлопнул его рукой.

— Ладно, уважим просьбу. Одиннадцатый околоток самый тихий, пусть там по-стариковски дотягивают до пенсии.

Он решительно написал что-то в углу листка. Выпрямился.

— А по мне, так: будь всю жизнь солдатом. Молодой ты, старый ли, можешь держать ружье — не покидай пост. Умри на посту. — Усмехнулся едко: — Коммунист называется.

Говорил он все это, очевидно, не только для Красильникова, присутствие в кабинете Рябинина было ему, конечно, не безразлично. И все-таки Рябинин чувствовал: этот умрет, но ружья не выпустит.

Начальник дистанции повернулся к Рябинину:

— Нам дали «окно» на два с лишним часа. Меняем рельсы. Недалеко тут, на перегоне. Хотите посмотреть?

— Конечно.

— Тогда поторопитесь. К сожалению, я не смогу с вами. Вас проводит товарищ Красильников. Счастливо! Набирайтесь первых впечатлений.

— Не первых, — улыбнулся Рябинин.

— Ах да, вы из Белой Выси… Ну, о Вере уже много понаписано. Хватит. Мы вам кое-кого наметили. Они сейчас там, увидите их в деле.

— Там будут решетку класть?

Зубок вскинул брови:

— Решетку?!. Уже и вам наговорили?. Не забивайте себе голову. Бредовая идея, осуждена руководством дороги и обкомом партии.

— А в чем все-таки суть?

— У соседей — это на главном ходу — идет капитальный ремонт пути. Путевая машинная станция ставит им новый рельс. А старый у них чуть мощнее нашего. Так вот возник прожект: снятую там, разбитую, заезженную колею перевезти к нам целиком, звеньями, и уложить вместо нашей. Старье на старье менять. Из куля да в рогожку.

— Мы, искать, ставим вопрос радикально: просим произвести действительную реконструкцию пути. А тут мальчишество, ни больше ни меньше. И в результате…

В знакомой уже Рябинину манере Красильников так и не договорил, что именно в результате, а лишь развел возмущенно руками.

III

Каждая командировка складывается по-своему. Бывало и так: пройдет два, даже три дня, а Рябинин не испытывает ничего, кроме мучительной неудовлетворенности. Казалось, он приготовил в душе своей какие-то большие, емкие отсеки, которые уже невозможно ни заполнить, ни загрузить в командировке; но время идет, а отсеки остаются пустыми, а ведь затрачено немало сил, было немало встреч, бесед, поисков, и пустота эта ноет и ноет.

На этот раз складывалось иначе.

Вернувшись с перегона, Рябинин поспешил з комнату для приезжих. Бросил на кровать пальто, выдернул из кармана блокнот — и к тумбочке.

Он уже успел заказать телефонный разговор с домом. Попросил междугородную позвонить прямо сюда, в общежитие. Но сейчас главным было не это. Главное — все, что он видел на перегоне. Записать, ничего не забыть, не упустить. Скорее записать!..

Нет, он не мог не испытывать благодарности к Зубку и Красильникову. Пусть ему не удалось пока побеседовать с теми, кого они назвали. Но есть еще день завтра, есть еще день послезавтра. А сегодня он видел их во время «окна».

Собственно, он видел не только их. Он узнал, что такое «окно», по-настоящему узнал, что такое путейцы.

Они сменяли рельсы и шпалы на пятисотметровом отрезке линии. Два с половиной часа «Окна». Работы были в разгаре, когда Рябинин и Красильников приехали на закрытой дрезине.

Сейчас Рябинина обступали голые серовато-белые стены комнаты для приезжих, но ему явственно виделась неоглядная равнина под неоглядным голубым небом, уходящая к горизонту струна железной дороги и люди, кучно работающие на одном отрезке этой струны.

«Окно» — это значит отдай все. Отдай все, чтобы успеть. Ни одной капли душевных и физических сил, не употребленных в дело.

Звучали, отдаваясь в небе, глухие удары костыльных молотков, звон швыряемых металлических деталей — подкладок, накладок, болтов; шуршал щебень под ногами людей. Но сами люди были немы. Яростная немота. Как ни ничтожно мало сил требуется на произнесение слов, люди не хотели расходовать и их.

Порыв действия, сгусток воли, напряжение рук, ног, спин. Люди были немы, но порой Рябинину казалось, что он слышит работу мускулов.

Отдай все, чтобы успеть… Он старался схватить общее выражение этой волнующей, динамической картины; те из рабочих, на кого обращал внимание Рябинина Красильников, были неотъемлемыми частицами этой картины.

…Быстро движется шеренга людей, несущих рельс. Рябинин заметил: чаще рельс переносили с помощью больших двуручных щипцов несколько пар рабочих. Но на этот раз рельс переносили в руках. Оттянутые вниз плечи, оттянутые вниз, на всю их длину руки. Шеренга рук, шеренга быстро движущихся рабочих. Тот из них, на которого обратили внимание Рябинина, идет первым. Синяя выгоревшая гимнастерка расстегнута на груди, на шее проступала, надувшись, каждая жила, каждая мышца; бритая голова наклонена, но кажется, она хочет подняться, хочет и не может: рельс тянет вниз, и кажется лишь благодаря тому, что эта оголенная, багровая голова рвется вверх, рельс остается в руках рабочего, где-то у пояса его.

…Низенький, сухощавый, невидный собой мужчина с лицом, загоревшим до цвета древесной коры, в синем суконном кителе и форменной фуражке, насевшей на самые уши, выдергивает костыли. Вот он поддел костыль железной лапой, поддел и тотчас же, собрав всего себя в единый рывок, нажал на другой конец лапы… Он не упал, когда лапа молниеносно и свободно устремилась вдруг вниз. Лишь злее сомкнул рот. Оказалось металл не выдержал, у костыля отскочили плечики: отскочили, словно они были из стекла, словно не составляли одно монолитное целое со всем металлическим телом костыля.

…Полненькая девушка в трикотажной кофточке без рукавов, в сатиновых шароварах склонилась над стыком рельсов. Крепкие ноги прямо и недвижимо, будто припаянные, стоят на шпале. Девушка закрепляет болты на стыке. Гаечный ключ, которым она орудует, огромен. Всякий знает: чем длиннее ключ, тем меньше требуется усилий, чтобы потуже завернуть гайку. И все же, как ни велик ключ, которым работает девушка, она каждый раз, поворачивая