После долгих дней - Светлана Еремеева

Александра все больше беспокоил тот факт, что с первого дня бомбардировок статьи Шарля Бонне в «Мире политики» не публиковались. Успокаивало одно – если бы что-то случилось, об этом непременно написали бы в газете. Адриана не звонила, не присылала сообщений на электронную почту. Все это Александр объяснял возможным отсутствием связи с военными действиями в регионе, но он волновался, и день и ночь думал о любимой, вспоминал их встречи в Париже, прогулки по Буживалю, Версалю, набережным Сены, долгие беседы в саду Тюильри. Все это было наваждением, ночными галлюцинациями. Все это казалось теперь таким далеким, таким неправдоподобным, происходившим как будто бы и не с ним. Он ждал ее, ждал изо всех сил, порой забывая обо всем на свете: об экспедиции, о Меде, о новых артефактах, о ежедневных отчетах. Почему-то именно в эти мрачные дни в памяти часто всплывал образ отца, с неприязнью высказывающегося об Адриане, глядящего на нее свысока, даже с каким-то презрением. И в эти минуты Александр не мог отделаться от мысли, что, если с Адрианой что-то случится, он не простит отца, не простит никогда. Не бомбы НАТО могли убить эту хрупкую мечту, а отец своим авторитетом раздавил бы ее, уничтожил, вытравил как что-то очень важное, но запретное. И Александр понимал теперь причину ненависти и презрения отца к этой сербской девушке, он ненавидел ее лишь за то, что Александр ее полюбил, за то, что он, как ему казалось, теряет авторитет, власть над сыном. Отныне был кто-то, кого Александр слушал чаще и охотнее, чем его, кто забирал внимание Александра, кто уводил его все дальше и дальше от фундаментального родительского пьедестала.

Прошла еще неделя, Адриана позвонила из Парижа. Голос ее, как показалось Александру, изменился, стал глухим, темным, словно изъеденным какими-то невидимыми насекомыми. Голос вытекал из трубки жидким шипящим потоком и ассоциировался с циферблатами часов на полотне Сальвадора Дали «Постоянство памяти». Если раньше Александру казалось, что ее звенящий, воздушный голос, наполненный оптимизмом, нотками счастья, расцветших цветов, весеннего ветра, источал аромат свежескошенной травы, первых распустившихся почек и холодного мартовского утра, то теперь он почувствовал запах крови, гниения ран, черного дыма, от голоса тянуло жаром красных языков пламени, вырывающихся из окон горящих зданий. Адриана вся ассоциировалась с войной, она была для Александра олицетворением этой новой войны – хрупкая, тонкая, миниатюрная, воплощение всего того беззащитного, что гибло под бомбами, сброшенными с огромных самолетов, в которых, перекатывая с одной стороны языка на другую мятную жвачку, громко смеялись над какой-нибудь непристойностью здоровенные детины. Они играли человеческими судьбами, как кеглями в боулинге, отправляя шар за шаром вниз, взвизгивая от восторга, когда удавалось точно поразить очередную цель: мост, школу, больницу, детский сад, жилой дом, здание администрации.

– Мы вернулись вчера. И вчера же я уволилась из газеты, – сообщила Адриана.

– Но почему? Ты же так хотела устроиться в крупное агентство. Это такой шанс для тебя. И мне кажется, ты отлично справилась.

– Тебе только так кажется. И потом… с чем справилась? Да там… Девушка замолчала.

– Что там?

– Не будем об этом. Я потом тебе попытаюсь объяснить.

– Ну хорошо. Конечно.

– В общем, я хочу тебе сказать, что через три недели у меня будет возможность улететь в Белград с другим заданием. Я буду работать на сербское издание.

– Как! – воскликнул Александр. – Ты хочешь вернуться? Сейчас? Когда Сербию ежедневно бомбят?

– Да.

– Ты сошла с ума. Ты обещала приехать в Багдад. Ты забыла?

– Я все помню, Александр. Прости. Но я все решила.

– Мы успеем увидеться до твоего отъезда. Через неделю я буду в Париже с отчетом. Мы должны поговорить. Мы должны все серьезно обсудить.

– Хорошо. Я буду тебя ждать.

В течение недели Александр улаживал дела, связанные с отъездом, подготавливал отчет, ездил в Багдад, Эль-Махмудию, Ктесифон за необходимыми документами, проверял груз, следил за тем, как упаковывались артефакты. После возвращения Адрианы в Париж Александр успокоился и всецело погрузился в работу. Кроме описания артефактов и редактирования дневника экспедиции он завершил черновой перевод одной из найденных дощечек, в которой как раз были указаны примерные координаты погребенного под волнами цунами древнешумерского города Меде. Каким-то образом информация о его переводах просочилась за пределы лагеря и даже за пределы Ирака. Дощечка вызвала всеобщий интерес, Александру писали и звонили каждый день, газеты, одна за другой, боролись за право первыми напечатать интервью с Александром и кратко описать содержимое драгоценных рукописей. Однако Пиош строго-настрого приказал до возвращения в Сорбонну никаких интервью не давать и ни о чем не рассказывать, так как боялся мистификаций и различных досадных неточностей, нередко приводившие к глубоким разочарованиям, а то и судебным тяжбам. Все должны были проверить в Сорбонне и в лабораториях Лувра. Затем уже можно было бы говорить о сенсации. Впрочем, как понимал Александр, сенсацией можно было бы назвать не только сам город, если ему посчастливится найти его когда-нибудь, но прежде всего Золотой зиккурат или Башню Магов, о которой говорилось в рукописи. Настоящее новое чудо света. Если бы этот древний храм предстал перед глазами людей, если бы все увидели золотые кирпичи, зверей и цветы из рубинов, изумрудов и золота, которые украшали когда-то стены зиккурата, Александр прочувствовал бы всеми фибрами своей души, для чего пришел в этот мир и зачем выбрал этот зыбкий путь – на стыке прошлого и настоящего.

В одной из гостиниц, ближе всех расположенных к площади, где обычно копошились торговцы и шумной пестрой толпой бродили жители Меде, в крохотном окне, занавешенном золотистой шкурой животного, поверхность которой была так затерта от частого потребления, что походила скорее на тонкую засаленную ткань, стоял египтянин и молча наблюдал за тем, как на небольшой повозке, запряженной двумя быками, из ворот города выезжал человек, одетый во все черное. Это был посланник, он спешил в Шуруппак, чтобы передать жрецам подробности видения Энмешарра, а также некоторые выводы, которые энси сделал из всего увиденного.

– Эрешкигаль! – позвал египтянин.

Дева в черном подошла к чужестранцу.

– Близится неизбежное, – сказал египтянин. – Мы должны сделать свое дело.

– Смотри не ошибись, – отозвался властный голос.

– Не сомневайся, я все сделаю, как надо. Главное – убедить Энмешарра и войти в зиккурат…

– А я тем временем сделаю то, что должна сделать.

Египтянин обнажил голову и открыл лицо. Мутно-синие глаза, похожие на потрескавшиеся стекла, смотрели на таинственную деву с выражением всецелого подчинения и покорности. С черной волнистой бороды скатывались капельки только что выпитого финикового пива. Из глубины камышовой комнаты донеслось тихое рычание. Животное, лежащее на циновке, потянулось, поднялось и медленно подошло к хозяйке. Та положила тонкую белую руку на голову животному, отчего оно закрыло глаза и заурчало.