Чумщск. Боженька из машины - Наиль Муратов

же кому-нибудь из Ободняковых задуматься над вопиющей бессмысленностью явившегося представления, как коровы с бидонами растворялись и вновь представали азиаты, потрясающие копиями и настойчиво требующими заключить контракт.

Так продолжалось, пожалуй, бы и до десяти часов, когда извозчику Трифону было велено разбудить Ободняковых, однако ж его истошный вопль раздался гораздо раньше этого сроку, на рассвете, заставив Ободняковых в ужасе подскочить с постелей. Крашеный, приняв дуэльную стойку, держал наготове свой карманный револьвер, Усатый озирался и несколько стыдливо прикрывал ладонями натянутую на голову бирюзового цвета ночную сеточку для волос. Наконец друзья сообразили, что голосит и охает ни кто иной, как их собственный извозчик. Господа отворили дверь и осторожно выглянули в коридор. Трифон подымался по лестнице, охал и жестикулировал Ободняковым.

– Что стряслось? – в один голос воскликнули Ободняковы.

– Неужто азьаты? – взволнованным шепотом добавил Крашеный, пряча револьвер за спиной.

– Ооох, ваши благородия! – представши перед Ободняковыми, восклицал с поклоном Трифон. Он то и дело испуганно поглядывал на лестницу. – Не велите пороть!

– Господь с тобою, братец! Когда ж мы тебя пороли?

– Ооох, Христом Богом молю, – не слушая Ободняковых, продолжал вздыхать Трифон. – Я туда, а там – такое!..

– Да о чем же ты?!

Ополоумевший от страху Трифон сбивчиво пояснил, что недалече, чем половину часа назад спустился он проверить коней да выкурить папироску. Свечи с собою не брал, поэтому, возвращаясь по неосвещенному коридору гостиницы, взял, да и по ошибке забрел не в ту дверь.

– Не туда сунулся, каюсь, мякинная голова! Открываю, а там это, – своею грязною рукой Трифон принялся выписывать восьмерки у лиц господ. – Летаеть!

– Что летает?

– Натурально рука по комнате летаеть! – Трифон выпучил глаза и осенил себя крестным знамением.

От Трифона распространялся крепкий запах винных паров, понятно было, что он накануне воспользовался длительным отсутствием хозяев и изрядно угостился в близлежащем кабачке. Да и странности раньше за ним тоже замечались – скажем, без особой цели коллекционировал он жестяные коробочки из-под чая и перед едою не мыл рук. Поэтому Ободняковы на слова извозчика, только неприветливо и даже несколько возмущенно сказали:

– Вот как.

– Вот уж.

Потом Ободняковы дали распоряжение насчет завтраку и подготовки коней и строго наказали Трифону скорее ретироваться, поскольку из нескольких дверей по коридору стали показываться заспанные и недовольные лица постояльцев. Затем господа вновь забаррикадировались в своей комнатке. Сон совершенно ушел, теперь до завтраку нужно было чем-то себя занять. Усатый, расхаживая по скрыпучему полу в огромных черно-белых бутафорских туфлях (вынужденная мера: новенькую, выигранную в пари обувь пришлось «подарить» спасителю Сеньке), вдруг предложил:

– Коллега, учитывая вчерашнюю авэнтюр и принимая во внимание тот факт, что нашим, ммм… экзистенциям крайне угрожает некоторое, так выразиться, прекращение, предлагаю дальнейшие наши локомоции совершать инкогнито.

– Это как? – простецки спросил Крашеный и отчего-то испугался.

– Посредством применения гриму.

– Ах! – радостно захлопал в ладоши Крашеный. – А ведь верно!

– И хотя для азьатов мы все на одно лицо, – продолжал многозначительно вещать Усатый, – береженого, известно, бережет Бог.

– Известно, бережет! – охотно согласился Крашеный. – Тем более, личности мы в определенном смысле примечательные, с незаурядной внешностью, – он засуетился, орудуя в чемоданах со сценическим инвентарем.

– Извольте, – проговорил Усатый.

Наконец коробки с гримировальными красками, парики, разнообразные волосяные наклейки и другой мелкий инвентарь были извлечены, свалены на трюмо и Ободняковы, усевшись у пыльного зеркала, немедленно приступили к перевоплощению. Результаты сего действа не заставили себя долго ждать: спустя каких-то полчаса перед нами предстали до неузнаваемости изменившиеся личности, в которых с немалым трудом можно было признать прежних Ободняковых.

Усатый приладил себе густую клинообразную бороду, неплохо подходящую к форме его лица, однако ж, надо сказать, весьма посредственного качества и с неестественным сиреневатым отливом так, что наблюдалась некоторая асинхронность с усами. Выбор был сделан по той причине, что подобная борода черного волосу решительно куда-то запропастилась, а бороду другой формы Усатый применять отказывался: она-де уродует его. На голову Усатый водрузил англицкий котелок, который, впрочем, был ему несколько великоват. Крашеный же ограничился тем, что нацепил на нос очки в черной роговой оправе (они тоже, кажется, были немного больше положенного размера) и с неизвестной целью подцветил нос, который переливался теперь разнообразными сливовыми оттенками. Довершило образ узорчатое, под турецкий огурец, швейцарское кашне из тонкого шелка, повязанное на особый щегольской манер.

– Вот и хорошо, – проговорил Крашеный, вставая. – Теперь опись, а затем можно и отзавтракать.

– Постижёра следовало бы предать анафеме, – ругался Усатый, глядя в зеркало и щупая свою неестественного цвета бороду.

– Ничего, борода еще никого не уродовала, – веселым тоном отозвался Крашеный. Было заметно, что настроение у него после гримирования пошло в гору. – Айдате.

Совершив подобающую заведённому распорядку дня опись и упаковав реквизит, Ободняковы спустились в столовую. У дверей, сидя на сундуке, дремал розовощекий Филимон. Заслышав шаги, он мигом проснулся и, завидев Ободняковых, наложил на себя крестное знамение.

– Bonjour, Филимон! – улыбаясь, приветствовал полового Крашеный. Усатый же поклонился и приподнял свой котелок.

Филимон только молча проводил странноватых постояльцев ошалелым взглядом и проговорил вслед:

– Совсем с ума лишились.

Господа наскоро, по причине обретающихся в столовой полчищ мух, позавтракали несколько переквашенной тюрей с хреном, напоследок употребили по паре стаканов выдохшегося тёплого пива и были таковы. На улице Ободняковы закурили, затем свистнули Трифона и приказали ему подавать коней на рынок (друзья условились помочь сенькиному барину на первый раз в гастрономическом смысле).

– Да только поезжай-ка ты в обходную, – предупредил Усатый.

– Штрахуясь, – добавил Крашеный.

Трифон готовил лошадей и испуганно косился на Ободняковых, рассыпаясь тихими проклятьями.

– Ты, брат, не впадай в прострацию, – подбадривал его еще более повеселевший от пива Крашеный. – Мы роль репетируем, оттого и при гардеробе. Да ты никому не сказывай, что мы являемся самолично нами. Пребудем инкогнито.

– Верно об вас кличут… – бубнил себе под нос не проспавшийся всклокоченный Трифон и украдкой наблюдал карманы ободняковских пинджаков на предмет скопившихся там банкнот.

Наконец тронули. Бричка со скрыпом и причитаньями покатила по убогоньким закоулочкам Чумщска. Отдохнувшие лошади резво фыркали и цокали по булыжному покрытию в тех местах, где оно было, с гор дул свежий ветерок с цветочными нотками, и наши друзья, отходя от беспокойных миражей прошедшей ночи, с каждой минутой веселели и чувствовали с оптимизмом, как вливается в них обоих зачинающийся новый день, сулящий новые тайны и неожиданности. Что же этот день несет?..

– Необходимо обставить всё так, как приличествует джентльменам по отношению к джентльмену, находящемуся в нужде, – заметил по пути Усатый. – Незаметно препоручим провиант Семёну, дабы не задеть честь графа.

Посредством Трифона приобретши на базарчике самый необходимый