Чумщск. Боженька из машины - Наиль Муратов

набор съестного и напитков, а также несколько фунтов недурственного табаку, Ободняковы отправились, наконец, на поиски дома, в котором проживал сенькин барин. Так как, находясь вчера после чудесного спасения в возбужденном состоянии, Ободняковы толком не запомнили дороги, которую указывал Сенька, пришлось воспользоваться услугою местных жителей. Первый же прохожий, конопатый мальчишка лет шести с щербинкой меж зубов на вопрос где проживает граф, при дворе у которого кудрявый Сенька, недолго думая, указал чумазой рукою за ближайший поворот.

– Через Грязнуху переедете, а там по десную самый никудышный двор с кривым забором. Дяденька, дай монетку, – заклянчил ребенок.

– А ключа от сейфа ты не хочешь? – мгновенно нашелся Крашеный и оба господина весело расхохотались. Коляска тронулась, Крашеный выудил из пакета с продуктами большущее яблоко и бросил его ребенку, но тот, видимо обидевшись на смех, не стал его ловить. Плод шлепнулся в пыль.

– Подберет, – уверенно заключил Крашеный. – Не из таких они и гордых.

И здесь мальчишка бросился бежать вслед за коляской, указывая пальцем на господ и громко, со смехом крича:

– Артисты! Артисты! На руку нечисты!

Прохожие с подозрением смотрели на проезжающих. Ободняковы поглубже уселись в свои сидения и сидели молча, сконфузившись, пока ребенок не отстал.

Как только переехали через ветхий мосток заболотившейся, со стоячим запахом, реки Грязнухи, действительно, слева обнаружился деревянный забор двора, который отличался от других в крайне худшую сторону. Доски рассохлись и щели меж ними зияли, как щербины меж кривых зубов.

– Пожалуй, здесь и останови, – приказал Трифону Крашеный. – Далее мы сами.

Ободняковым почему-то не хотелось травмировать сенькиного барина тем фактом, что у них имеется собственный извозчик и какие-никакие лошади. Поэтому Ободняковы нагрузились свёртками и пошли ко двору графа по густой пыли.

– Айдате с заднего двору, – предложил Усатый, отмахиваясь от выглядывающего из свёртка пучка зелени. – Сенька, небось, там околачивается, – почему-то решил он. – Увидим нашего спасителя, да и одарим его сими скромными дарами волхвов.

Ободняковы свернули в узенький закоулочек, где была влажная земля, пахло тиной и в изобилии росли лопухи. Подойдя к заднему дворику, в котором скрывался запущенный сад, господа стали невольными свидетелями сцены, из которой явственно стало видно, что сенькин барин, что называется, хромает на обе ноги. Пожелав остаться невидимыми, дабы не смущать барина, Ободняковы тихо пребывали в отдалении в густых зарослях. Как истинные джентльмены, они старались не глазеть на происходящее, однако, противу своей воли проникались удручающей сценой всё более и более.

Сцена была такова.

На огороде, облаченный в чрезвычайно ветхий халат, к которому неизвестно зачем пришпилены были ножны с торчащей оттудова парадной шпагой, ссутулившись, стоял граф (у наших господ не было сомнений, что это он). На его ногах легко угадывались туфли, украденные Сенькой у Ободняковых. Но не это заставило артистов краснеть и отводить глаза. Дело в том, что граф, будучи убежденным, что его никто не видит, с остервенением грыз капустную кочерыжку. Его челюсть ходила взад и вперед, греческий победительный нос нависал над жалкою добычей подобно клюву, граф жадно откусывал куски от кочерыжки и глотал их, почти не жуя. Сия трапеза продолжалась около полуминуты. Из двери дома показался Сенька, при появлении которого барин спорым движением отбросил остаток кочерыжки в сторону, выхватил из ножен шпагу и ловко срубил налившееся пёрышко зеленого лука.

Сенька, ей-богу, выглядел лучше барина. Барин повернул к нему свое бледное анемичное лицо и произнес надтреснутым голосом:

– Посинтхан – слыхал ли о таком?

– Не приводилось, господин, – отвечал спаситель Ободняковых.

– А это меж тем известный всему миру корейский деликатес, – тоскливо сказал барин. – Суп. И делается он на основе собачатины.

На это Сенька скромно промолчал. Барин выждал некоторую паузу и продолжал:

– Мало того, что правильно выдержанная и замаринованная, собака имеет место быть в плане изумительности вкуса. Кроме этого, по корейским пониманиям, поедание данного супа увеличивает мужество, – с этими словами барин вновь вынул шпагу из ножен и обезглавил очередное луковое перышко. – Что скажешь?

– По мне так это самая что ни на есть дикарщина, барин, – отвечал Сенька. – Собака она и есть собака, а поедать ее – грех.

– Ах вот те, мил человек! – воскликнул картинно барин и заработал в воздухе шпагой так, что засвистело в воздухе. – Так-таки сразу и дикарщина! Вот ведь чего удумал. Ну что ж, – он остановился и вложил шпагу в ножны. – Спрошу тебя относительно голубятины. Как ты полагаешь ее?

– Так ведь знамо, – изумился Сенька, – что это ровнехонько крыса, разве что крылатая. Там бактерия.

– Деревенщина! – всплеснул руками сенькин барин. – Да знаешь ли ты, что еще в златые времена античности на эту, как ты изволил выразиться, летучую крысу, охотились, подавали блюда из голубятины на пирах богатых вельмож и считали это мясо деликатесом? А сейчас, если попадешь ты в Тоскану – не смей выражаться относительно голубя. Там тебе за такие выражения выпишут порядошную оплеуху.

– И я, поверьте, в долгу не останусь, – не тушуясь, отвечал Сенька.

– Ты бойкий малый, да несмышленыш, – говорил барин, жадным тоскливым взором провожая расхаживающих посреди заросших грядок упитанных сорок. – Исходя из твоих предубеждений, кажется, нет никакого смысла спрашивать тебя об отношении к лягушачьим лапкам. А между тем, находясь в Paris (это слово граф произнес на французский манер), я не менее сотни раз употребил сие блюдо в обществе прелестных мадмуазель и различных уважаемых особ. В самой королевской семье это кушанье является в почете.

– Ну право, – возмутился Сенька и не нашелся больше что сказать.

– Ан гард! – вдруг воскликнул барин и сделал выпад в сторону воображаемого противника. – Если бы ты знал, мальчик, что это за шпага… – сказал он, показывая Сеньке свой хлипкий, подходящий только для парадов снаряд. – Я берусь пронзить ею кипу шерсти!

Уходить со двора барин явно не спешил. Между тем скрывавшиеся в лопухах Ободняковы переступали с ноги на ногу, свёртки и узелки с продуктами тяготили их руки, в довершение ко всему, по причине некачественной накладной бороды, щеки и подбородок у Усатого начали чесаться и зудеть.

– Ждать ли? – шепотом спрашивал Усатый у Крашеного. – Я полагаю, мы его несколько… смутим. Ведь он, эндак, основательно простоволос, – сказал Усатый, имея в виду то, что граф пребывает в исподнем.

Крашеный, не находя ответа, только двусмысленно пожимал плечами и переминался с ноги на ногу. Так бы, пожалуй, продолжалось весьма долго, но случай вновь вступил в свои права и все решил за Ободняковых. Свёрток с продуктами, который Усатый поминутно перекладывал с руки на руку, почесывая то одну, то другую зудящие щеки, вдруг затрещал и лопнул