Приглашение в зенит - Георгий Гуревич

Я позвонил в город, вызвал “неотложку”. Снова улегся. Дергает! Тут уж сомнения не осталось: палец всему виной. Что‑то жгучее и тонкое, как проволочка, сверлило его изнутри. Сверлило и дергало, ловко зацепив за нерв. Уф–ф! Глаза вылезали из орбит. Сверлило, жгло, дергало, резало, кололо, пилило, давило, и палец все рос, раздувался, чтобы вместить весь этот ассортимент болей. Палец стал больше руки, больше ноги, больше меня, заполонил комнату. И Борис Борисович разлегся на нем, а Гелий бегал туда–сюда, другого места не нашел. И дельфины грызли его все трое; мертвый тоже вцепился мертвой хваткой. А когда пришел врач из “неотложной”, он тоже ухватился за палец, но несчастный палец, громадный, изгрызенный, безобразный, застрял в двери, словно громоздкий шкаф. “Эй, ухнем!” — кричали санитары, налегая. Кое‑как протащили, обдирая кожу наличником. Потом они привязали меня за палец к машине и поволокли по горной дороге. Я вопил, я бился головой об асфальт, умоляя меня отцепить от пальца. Врач сказал: “Придется расстаться с пальчиком”. — “Только поскорее, — ответил я. — Нам с ним не ужиться, нам тесно на одной планете”. — “Ну тогда считайте”, — сказал врач”. Один, два, три, четыре пальца…”

Проснулся я в больнице, бессильный, бескостный, какая‑то выжатая тряпка. Даже нельзя сказать “проснулся”, очень уж бодрое это слово. Я всплыл из полумрака на свет и долго щурил глаза. Белизна меня слепила: белое масло стен, белое пикейное одеяло и очень–очень много белого бинта на правой руке, этакая боксерская перчатка из ваты и марли.

Я спросил, что у меня с рукой.

— Ничего не поделаешь, коллега, — сказал доктор. — С гангреной шутки плохи. Хирургия — вещь небезопасная, сами знаете. У вас был сепсис — заражение трупным ядом по–старинному. Спасибо, кисть удалось спасти, вам повезло. Но две фаланги пришлось удалить. Да вы и сами понимали необходимость, вчера криком кричали: “Доктор, избавьте меня от пальца, нам с ним не ужиться”. И вот видите, все хорошо, температура спала. Даже и держать вас не будем долго, выпишем через день–два.

И он продолжал обход, этакий ходячий пульверизатор бодрости, направил струю оптимизма на следующую койку.

К моему удивлению, рука не очень болела. Противно ныла, как бы скулила, робко оплакивая невозвратимую потерю. И сам я уныло и вяло думал о том, что вся наша жизнь состоит из потерь. Мы теряем молочные зубы, а потом и взрослые, теряем навсегда, один за другим. Вырвали зуб, ходи всю жизнь щербатый или сталью сверкай, хочешь не хочешь. Теряем безвозвратно счастливое детство и теряем веселую юность, молодость теряем, год за годом. Никогда мне не будет двадцать один, и никогда не будет двадцать два… Теперь вот без пальца остался, тоже на всю жизнь. И такой нужный палец был, самый нужный, указательный, на правой руке. Теперь и показывать нельзя, и писать надо переучиваться, вилку–ложку держать иначе, на гитаре уже не сыграешь, со спортивным плаванием кончено, гребки неравномерные, правая загребает хуже. Руку как следует не пожмешь. И всем знакомым объяснять придется, куда девался палец. Вздыхать будут сочувственно, жалость выражать. А я не люблю, когда меня жалеют, предпочитаю, чтобы завидовали. Эх, не повезло! Ну что бы стоило…

Изнурительные сетования: ну что бы стоило отойти на шаг в сторону! Что бы стоило ребятам не ловить больного дельфина, не проявлять усердия, не тащить его на станцию, что бы стоило сторожу не пустить его в бассейн, а мне бы прийти пораньше, не засиживаться у ББ, все равно бесполезный был разговор, а, придя на станцию, сразу же выкинуть третьего лишнего. Может, и Делик не заразился бы, и я не заразился бы…

Что бы стоило, что бы стоило…

Днем еще ничего: обход, процедуры, завтрак, обед, ужин, разговоры отвлекают. А ночью тишь, тиканье часов, стоны, освещение желтое, тоскливое такое. И таким обездоленным себя чувствуешь, таким несчастненьким. Жить неохота.

Но потом пришло жизнерадостное утро, и ко мне явились посетители, сразу двое: конечно, Гелий и… Борис Борисович. Я даже тронут был. Понимал, какой подвиг совершен ради меня. Пришлось с кушетки слезть, костюм надеть, на автостанцию идти, ехать, в автобусе трястись. Гелий, подобно палатному врачу, держался бодряком; впрочем, с его энергией унывать невозможно. Он способен либо ликовать, либо злиться. А Борис Борисович очень попал в тон, глядел на меня жалостливо, вздыхал сочувственно. И вызвал чувство противоречия. Я сам стал утешать его, объяснять, что не так уж много потерял. Даже повезло мне, руку удалось спасти.

— Ну что ж тянуть, — сказал Гелий. — Есть возможность поднять настроение Юре. Выкладывайте сюрпризы, Борис Борисович.

— Действительно, мы привезли вам сюрприз.

— Два, — поправил Гелий. — Один лучше другого.

— Со вторым я повременил бы. Я не очень уверен в нем. Может, в другой раз.

— Давайте, Борис Борисович, я люблю сюрпризы.

ББ покашлял, отер лоб платком, поерзал в кресле, словно испытывая мое терпение, и, набрав воздуха, вымолвил наконец:

— Дельфины заговорили.

— Не может быть! — воскликнул я невольно. Только астронома удивят пришельцы, только цетолога — говорящие дельфины. Сам же пытался втянуть их в беседу. — Как же вам удалось?

— Рассказывайте, Борис Борисович, — подтолкнул Гелий. — Это ваша победа.

— Победа? — ББ пожал плечами. — Допустим, победа. Как удалось? — спрашиваете вы. Разжалобил я вашу Финию, воззвал к ее женскому сердобольному сердцу. Всегда я полагал, что дельфины — существа мягкосердечные. Вот лежу я против бассейна, Финия все выглядывает, вас высматривает. Ну я и догадался: надо объяснить ей, что произошло. Гелий мне помог, вырезали мы из черной бумаги силуэти–ки: вашу фигуру, Делика с открытой пастью, вашу руку у него в зубах, распухшую руку, хирурга с ножом, вас без руки… Преувеличил я малость несчастье ваше. И запустили мы все это в звуковизор: вот, мол, дельфины, что произошло по вашей вине. А вы даже говорить не хотите: “не гри, не гри”. Ну и Финия заговорила. Сама‑то она не способна произносить слова, это только Делику дается. Но она высвистывала свое, а на экране все это появлялось. Возможно, мы не все правильно истолковали. Сами представляете: Финия объясняется силуэтами, а у Делика в запасе сотня слов, как у двухгодовалого младенца. И у Финии самой разум, как у десятилетней девочки, даже меньше во многих отношениях. Девочка рассказывает, двухлетний малыш переводит. Неполноценное сообщение. Но звучит заманчиво. Целый эпос: дельфинья “Калевала”.

Но рассказ Бориса Борисовича я не буду приводить дословно. Его беседа с Финией продолжалась полных два дня, пересказывал он часа три с лишним. Даже если исключить паузы, эканье и хмыканье, наберется страниц на шестьдесят. И все равно, я же не стенографировал, так и этак передаю по памяти.

Изложу самую суть вкратце.

Финия утверждала, что их дельфиньи предки некогда жили на суше. Мало того, они были людьми, сутуловатыми, крутолобыми, с курчавыми бородами…