Новый Рим на Босфоре - Алексей Величко

И в 381 г. II Вселенский Собор не только публично развенчивает Александрийского папу, признав хиротонию его ставленника на Константинопольский престол ничтожной (4‑й канон), но и торжественно провозглашает в своем 3‑м каноне: «Константинопольский епископ да имеет преимущество чести по Римском епископе, потому что город этот есть новый Рим».

Другим своим правилом (2‑й канон) Собор прямо ограничил власть Александрийского епископа пределами его диоцеза, для видимости заметив, что и восточный епископ начальствует только над Восточной церковью с сохранением тех преимуществ, которые ему предоставили Никейские каноны. Попутно это правило больно ударило и по Риму, уже привыкшему к тому времени вторгаться в дела других митрополий.

Для Александрии и Рима это был как удар грома среди ясного неба. Первоначально Александрия смиренно приняла решение императора (а то, что это его решение, никто не сомневался), но последующие епископы этой патриархии – Тимофей, Феофил, св. Кирилл, Диоскор действовали так, словно никакого 3‑го правила не существует. Александрия долго считала Константинопольского собрата «выскочкой», а в столице в свою очередь Александрийского патриарха называли не иначе как «Египтянин»[906].

Александрия быстро нашла себе союзника. Хотя рождение 3‑го канона действительно не обуславливалось антиримскими настроениями на Востоке, но, конечно же, затрагивало интересы Рима, который до этого всегда поддерживал хорошие отношения с Александрией, да и в целом был покороблен сравнением себя с ранее совершенно незначительным в церковной среде городом. Особенно обидным было титулование Константинополя «Новым Римом», что на фоне многовековой истории столицы великой Империи и еще не истребленного провинциализма разросшегося Византия выглядело для латинян каким-то неудачным анекдотом.

В Риме преимущества Константинопольского патриарха не признали – он вообще там едва ли считался persona grata. Во-первых, в Италии действительно опасались роста авторитета столичной кафедры, особенно в условиях военного времени, когда Рим и так оказался забытым императорами Запада, привыкшими уже жить в Равенне. Во-вторых, между Римом и Константинополем шел довольно оживленный спор из-за Восточной Иллирики, который в гражданском отношении зависел от Константинополя, а в церковном – от Рима. Потом, как мы видели, эта провинция совершенно отошла к Константинополю, что вызвало еще более резкое охлаждение отношений, так что уже при патриархе Аттике столичный клир открыто конфронтировал с западным[907].

На Аквилейском соборе в Италии, куда за апелляцией прибыл обиженный Максим, отцы откровенно возмущались тем, что поставление Нектария (381—397) Константинопольским патриархом и Флавиана (381—404) Антиохийским архиереем произошло без консультаций с Римским папой, западными епископами и вообще без созыва Вселенского Собора в Риме, «который считается первым престолом в христианском мире даже на Востоке». Но опять, как и раньше, все решила личная воля императора, не оценившего подобные кардинальные предложения по вмешательству в дела Восточной Церкви[908].

Правда, следует иметь в виду, что негативное отношение св. Амвросия Медиоланского ко II Вселенскому Собору было обусловлено не прямым пренебрежением «восточными» папского престола; просто в силу своего убеждения святитель полагал, что такие вопросы должны решать исключительно с участием всей Вселенской Церкви, а не одной ее части.

Но сами Константинопольские архипастыри до некоторого времени оставались в стороне от споров за первенство между патриархатами, выступая, скорее, в качестве стороны, принимающей один за другим дары императоров, чем самостоятельно борющейся за прерогативы. Правда (первый «звонок»), вскоре после II Вселенского Собора, в 394 г., Константинопольский архиерей Нектарий фактически единолично руководил всем ходом заседания синода, давая слово или ограничивая выступления остальных восточных архипастырей по своей воле[909].

Кроме того, в отличие от Запада, на Востоке не было единого могущественного митрополита; здесь образовалось множество равных по положению церковных центров, главы которых и их честолюбивые настроения не дали сложиться власти одного папы Востока. Кроме того, императоры довольно четко следили за перипетиями этой борьбы, внося в нее свои коррективы и не допуская ущемления своих прав, как глав Римского мира и Церкви.

Желая поддержать престиж «своих» архиереев, императоры начали ставить на эту кафедру выходцев из других, более авторитетных патриархий. И новые архиепископы стали действовать в том духе, который навевал им пример Римского папы и статус второй кафедры в Кафолической Церкви. Святитель Иоанн Златоуст просвещал церкви Фракии, Азии и Понта задолго до Халкидонского Собора. А это, по мнению тех, кто желал обосновать его действия, свидетельствовало о том, что эти епархии уже и тогда зависели от Константинополя[910].

Его преемник Аттик (406—425) разрешал спор Фригийских епископов Агапита и Феодосия, рукоположил ритора Сильвана епископом Филиппопольским в Родопе, а спустя 3 года перевел его в Троаду, поскольку прежний климат был для Сильвана слишком суров. Он же пытался, имея защиту в лице императора св. Феодосия Младшего, подчинить своей власти Эпир, Македонию, Фессалию и Ахайю, которые хотя в государственном отношении принадлежали еще со времен св. Феодосия Великого Восточной империи, но в церковном отношении находились в ведении Апостольского престола[911].

А в 421 г. император издал закон, согласно которому все важные спорные дела епископов Иллирии должен был рассматривать архиерей Константинополя, поскольку тот имеет равные права с понтификом Рима. Другим законом он повелел, чтобы ни один епископ Азии и Фракии не был рукополагаем без согласия с Константинопольским архипастырем.

Дело Златоуста по просвещению других диоцезов подхватил Несторий. Став патриархом, он моментально освоился в новой роли и считал себя обязанным просвещать всю Кафолическую Церковь или, во всяком случае, ее восточную часть.

Но, надо сказать, противостоящие Константинопольскому архипастырю Александрия и Рим были мощными и авторитетными фигурами в церковном и политическом смысле. Апостольская кафедра не приняла, но и не опровергла 3‑й канон II Вселенского Собора 381 г. Просто они не усмотрели в этом никаких реальных угроз преимуществам своего престола и проявляли всю свою силу лишь в тех случаях, когда Константинопольский собрат начинал их реально беспокоить.