Искусство кройки и житья. История искусства в газете, 1994–2019 - Кира Долинина

Выставка в Новом Манеже рассказывает эти истории параллельно: из самых разных музеев и частных коллекций обеих столиц собраны те немногие оригинальные вывески, которые удалось сохранить, графика и живопись как свидетельства их бытования в городской среде, различные рекламные объекты рубежа веков. И тут же – галерея первоклассных модернистских штудий, в той или иной мере работающих с заданной темой. Статьи и монографии на эту тему писались и издавались. А вот подобного многословного показа еще не было.

22 января 2016

Искусство – двигатель торговли

Выставка «Товар лицом – лицо товара. Торговая реклама и упаковка в Петербурге», Государственный музей истории Санкт-Петербурга

Два века в отечественной рекламе – это вообще-то практически вся ее история. От рождения (активный рост торговой рекламы пришелся на середину XIX века) до полного ее обессмысливания в позднесоветские годы. От шикарных упаковок кондитерских изделий «Жоржа Бормана», «Георга Ландрина» или «Абрикосова» до сине-бело-красного треугольничка с молоком из школьной столовой 1980‐х. От призывающего к выбору пива «Калинкинъ» до анекдотической в своей бессмысленности советской рекламы «Летайте самолетами „Аэрофлота“», как будто было еще на чем летать. От рекламы как призыва покупать до рекламы как чисто символического обозначения товара. Шампанское могло быть только «Советским», деньги можно было хранить только в Сберегательной кассе (если не в банке под кроватью), пельмени были «Сибирскими», хлопья – «Кукурузными». Решение сделать выставку с таким хронологическим размахом и с такими парадоксально антонимичными друг другу экспонатами явно провокативное.

Начиналось все как у всех: вывески с сапогами и кренделями; торжественно упакованный шоколад и чай (колониальные товары всегда отличались роскошью антуража); разнообразие флаконов и призывных наименований у духов и одеколонов; подробные текстовые описания мыла и других гигиенических средств, которые и дизайном, и информативной наполненностью почти равнялись аптекарским товарам. Потом в ход пошли рекламные ухищрения – серии вкладышей в конфетные коробки (как не купить следующую, когда в ней обещано продолжение серии), узоры для вышивок в парфюмерных наборах Брокара, серийные же жестяные коробки от сыпучих продуктов. Стилевая эволюция тут параллельна культурно-политической истории страны: то в ход идут лубочные мотивы и псевдорусский стиль, то, наоборот, рынок захватывает томный тягучий модерн, и все Аленушки и Марьиванны с оберток мыла оборачиваются вдруг Саломеями да Клеопатрами.

Новая жизнь и военный коммунизм бурной торговле сначала не способствовали. Картинку сильно, но ненадолго изменил аляповатый НЭП, а государственная реклама допустила к себе авангардистов. Не чуждые дыму, пару и скорости, они успели спеть песню новым технологиям, механизмам, автомобилям и прочим летучим субстанциям, практически полностью стертым в 1930‐е и тем более в 1950‐е годы жирными окороками и деликатесными крабами, которые мало имели общего со столами простых граждан Страны Советов. Надо отдать должное кураторам выставки: они не обошли стороной самый «низ» рекламного дела – консервы. Хотя бы потому, что именно полки этих банок с «языком говяжьим», «мясом в белом соусе», «килькой в томате» и, конечно же, «завтраком туриста» были повседневной визуальностью советского человека. Именно они у нас в крови – сине-белые банки сгущенки, черно-золотистый дизайн консервов со шпротами, белые мишки на Севере и манерные белочки на одноименных конфетах.

Выставка рассказывает как бы о достижениях, о том, что и среди тотального дефицита советская торговля играла в цивилизованность: вот, мол, Ломоносовский фарфоровый завод, парфюмерная фабрика «Северное сияние», завод резиновых изделий «Красный треугольник», универмаг «Дом ленинградской торговли». Вот громкие имена тех, кто подрабатывал промграфикой и дизайном: Борис Кожин, Павел Кондратьев, Николай Митурич, Владимир Стерлигов, Всеволод Сулимо-Самуйлло, Сергей Чехонин. В их эскизах – иногда, но все же – отзвуки подлинного авангарда, запахи далеких эпох. Все так. Вот только выйдешь с выставки, а перед глазами стоит наиболее сильный, может быть, экспонат – тот самый треугольный пакет из-под молока. Тот, который раздавали в школьных столовых на обед и за которым надо было стоять очередь в магазинах. И это не о рекламе и не о торговле. Это о нас. И о той нашей, такой бедной и такой загнанной в железную сетку невозможности выбора стране.

6 мая 2016

Девушки на все случаи жизни

Выставка «Легкое поведение. Проституция во французском искусстве 1850–1910 годов»», музей Ван Гога, Амстердам

Пока в России гостит невероятная «Олимпия» Эдуарда Мане, многие западные выставки и монографии могут читаться нами как медленный комментарий к ней. Выставка в амстердамском музее Ван Гога готова предложить внимательному зрителю подробнейше выписанный фон, на котором появилась и начала жить Олимпия.

Выставка в Амстердаме – «дочка» огромной выставки, прошедшей осенью в музее Орсе. Та, французская, была значительно больше и называлась иначе – «Роскошь и нищета. Изображения проституции, 1850–1910», чем сразу же отсылала к социальной проблематике. Привыкшие к полнейшей вседозволенности голландцы ни с того ни с сего смягчили жесткое французское название, сделали вид, что акцент тут на искусстве, но уйти от самого главного в этой теме не смогли: проституция во Франции второй половины XIX века – это явление обыденное, чрезвычайно распространенное, имеющее свою довольно сложную социальную стратификацию и, главное, символизирующее «современный город» в его новом обличии. Это зеркало буржуазного мегаполиса, каким стал Париж в это время, более того, в отражении этого зеркала можно увидеть бодлеровскую la vie modern, как она есть.

«Публичные девки», «каменоломницы», «куртизанки», «шлюхи», «дочери радости», «дамы полусвета», «уличные», «ночные красавицы» и еще десятки слов прямо или эвфемизмами определяли на французском женщин, продающих свою любовь. Этот богатейший тезаурус помогал ориентироваться в иерархии, где пристающие к прохожим девки были ниже тех, кого можно было найти в борделе, а живущие в борделе были ниже тех, кто только приходил туда на работу; танцовщицы кабаре и балерины имели иную профессию, но были вполне доступны; с дамой полусвета можно было прогуляться в городском саду; ну а про дворцы, экипажи и наряды звездных куртизанок судачили и в салонах великосветских дам. В этом городе каждый мог купить себе женщину по себе – и безногий солдат, и принц крови, и заводской рабочий, и толстый банкир, и урод, и красавчик. Производство работало бесперебойно – сутенеры, бандерши, грязные и роскошные бордели, медицинские осмотры, полицейская регистрация, законные и подзаконные акты, презентационные фотоальбомы и визитки проституток, ну а если дело доходило до запущенного сифилиса, то на этот случай была ссылка в госпиталь смерти Сен-Лазар.

Регламентация видов проституции делала этот товар легкодоступным в прямом смысле слова – правила покупки и продажи были известны всем желающим. Ночная жизнь проникала во все слои общества и перестала в какой-то момент быть жизнью параллельной. Первыми, как водится, это отрефлексировали художники и литераторы. И дело тут не только в реализме, требующем душераздирающих сюжетов из жизни (хотя Золя с его «Нана» многое добавил к теме, а «Дама с камелиями» Александра Дюма-сына подарила нам не только Маргариту Готье, но и через имя антагонистки главной героини, ставшее популярным в борделях, ту самую «Олимпию» Мане), или в горьком великолепии бодлеровских «Цветов зла», но и в том, что обыденность продажной любви превратила ее из порицаемого обществом порока в некую норму жизни.