Искусство кройки и житья. История искусства в газете, 1994–2019 - Кира Долинина

10 сентября 2003

Финн-инспектор

Выставка Ээро Ярнефельта, ГРМ

В день открытия выставки меня мучили неполиткорректные чувства. Маленький, но самый близкий наш сосед Финляндия пользуется в Питере особым расположением горожан. Ампирный старый Хельсинки – уменьшенная копия Петербурга, благо и строили примерно одни и те же архитекторы. Современный Хельсинки – воплощенное доказательство того, как удобно можно было бы жить в промозглом и холодном Питере, если бы над ним столь же хорошо потрудились. Все эти соображения давно и крепко сидели и во мне – до открытия выставки. Вообще-то финская культура и народ тут ни при чем. Это был просто плохой PR: сначала несколько раз загнать весь Невский проспект в пробки по случаю проезда премьер-министра Финляндии, потом заставить заранее приглашенную прессу и гостей стучаться в закрытые ворота Мраморного дворца, потом отдать бразды правления над вконец умотанной препирательствами с охраной толпой в руки господина из ФСО, который милостиво разрешил полюбоваться выставкой 30 минут, а потом совсем не милостиво приказал всем выкатываться, потому как на выставку приедет все тот же премьер-министр. Моя национальная гордость великоросса была всем этим потревожена, но за выделенные ей 30 минут созерцания чужого национального гения вернулась на прежние позиции.

Их гений оказался достаточно русским, чтобы сравнивать его с русскими его современниками, и сравнение это вышло в нашу пользу. Ээро Ярнефельт – знаменитый и действительно хороший художник. Плохо только, что подобных ему в только формирующемся в конце XIX века финском искусстве было еще человека три-четыре, из которых в порыве национального самосознания историки сделали иконы. При этом Ярнефельт далеко не самый «финский» художник среди своих знаменитых современников (самый самобытный – Аксели Галлен-Каллела). Наоборот, художник среднеевропейский, находящийся ровно посередине между русским, немецким и французским искусством, которые влияли на него если и не в равной степени, то очень близко к тому. Русского в Ярнефельте очень много. Начать хотя бы с крови: его мать была урожденной Клодт фон Юргенсбург – из разветвленной и чрезвычайно художественной семьи петербургских Клодтов. Они, конечно же, были шведы, но уже сильно обрусевшие, и дети Клодтов получали хорошее русское воспитание. Финский мальчик Ээро Ярнефельт был после художественной школы в Хельсинки послан в Петербург в Академию художеств – под крыло своего дяди Михаила Константиновича Клодта, пейзажиста и профессора академии. Весь свой петербургский период Ярнефельт – совершенно русский. Он такой Куинджи, Левитан, Шишкин и Поленов в одном лице. То есть у него есть пейзажи, похожие то на одного, то на другого, то на третьего, – славная ученическая мозаика из русского пейзажа. Перелом случился в Париже, где он провел два года с 1886‐го и где попал под влияние Бастьен-Лепажа, одного из сильнейших мастеров французской натуралистической школы. Перенеся немного надрывный натурализм Бастьен-Лепажа на суровую финскую почву, подкрепив все это немецким холодноватым модерном Ходлера, Ярнефельт стал финским художником.

Финское искусство в его лице получило мастера на все руки. Надо было срочно делать национальное искусство, и он делал: портреты семьи и культурных деятелей (благо в семье этих самых деятелей было в избытке, даже Ян Сибелиус был зятем Ярнефельта), портреты национальных героев, финские пейзажи, крестьянские сцены, городские виды, монументальные панно в общественных зданиях. Финны все это благодарно оценили – Ярнефельт и сам стал национальным героем, ради которого готовы поставить с ног на голову даже прежнюю столицу нашей с ними общей империи.

11 октября 2004

Перемещенные ценности

Выставка «Маревна», ГТГ

Маревна (Мария Воробьева-Стебельская, 1892–1984) не значится в учебниках по русскому искусству, в справочниках проходит по разряду «парижская школа», работы ее хранятся в основном в иностранных музеях и в России экспонируются чрезвычайно редко. Сама Маревна – ставший почти привычным в ХX веке тип художника, национальность которого – это лишь биографический факт, не очень важный для современников и потомков.

Творческая молодость Маревны пришлась на 1910‐е. Париж соединил несколько десятков талантливых и не очень молодых гениев с Монпарнаса, среди которых французов было совсем мало. Кто-то сохранял и лелеял свою национальную идентичность (как Марк Шагал или Диего Ривера), другие (Пикассо, Модильяни), напротив, утверждали индивидуальность. Маревна находится между этими двумя полюсами: русские считают ее иностранкой, а европейцы в ее забавном имени слышат русский акцент.

Имя Маревна Марии Воробьевой-Стебельской придумал Максим Горький. В его переполненном жильцами и гостями доме на Капри прозвища имели все, включая самого хозяина. Двойной фамилией, доставшейся ей то ли от отца, то ли от отчима, она была недовольна и, отучившись в Строгановском художественном училище в Москве, в Париж в 1912 году попала уже Маревной. Ею она оставалась и на Лазурном берегу в 1930‐е, и в своей английской жизни. Маревной и умерла в Лондоне в 1984 году.

До нынешней выставки в Третьяковке для российского зрителя Маревна была прежде всего литературным персонажем. Она часто появляется у Ильи Эренбурга, у Максимилиана Волошина, ей посвящено стихотворение Константина Бальмонта. «Она выросла на Кавказе, попала в „Ротонду“ девчонкой; выглядела экзотично, но была наивной, требовала правды, прямоты и честности». Это описание Эренбурга почти дословно повторяет Волошин, но добавляет: «Страшно изломанная и измученная и детством, и обстоятельствами жизни». Ее парижская жизнь оказалась спокойнее только отчасти – шесть лет с буйным Диего Риверой, от которого осталась дочь Марика.

Самым бесконфликтным в жизни Маревны было ее искусство. В двадцать лет освоив кубизм, она оставалась в рамках уютной для нее «парижской школы» почти до самого конца. Все те, с кем она часами просиживала за столиками в «Ротонде» и «Улье», уже давно или умерли, или стали изъясняться на иных художественных языках, или, старея, повторяли найденное в молодости. А Маревна оставалась верной традициям парижского кубизма. Строгий критик скажет, что это очередной вариант салонного модернизма, созданного руками хорошо обученных Парижем выходцев из художественных провинций мира, и присоединит имя Маревны к мастерам этого стиля – например, к Юрию Анненкову, Натану Альтману, Тамаре Лемпицка. И он будет, конечно, прав. Но стоит посмотреть и с другой стороны. Творчество Маревны – это то искусство, аналогам которого в нашей стране развиваться не дали. Так что посмотреть на них стоит уже хотя бы для того, чтобы представить, каким могло бы быть русское искусство, если бы история сложилась иначе.

28 июня 2005

Держать искусство в рамках

Выставка «Одеть картину», ГРМ

Сто семнадцать рам от XVIII до начала XX века: прямоугольных, овальных, круглых, строгих, витиеватых, резных, золоченых, с инкрустациями, без украшений, стандартных, авторских, красивых и ужасных. Они висят одна за другой, иногда одна в другой, пугая белыми пустотами стен внутри очерченных ими границ и заставляя зрителя думать исключительно о них. Это, конечно, своеобразный реванш – на рамы в музее редко обращают какое-то особое внимание, репродуцируют картины и вообще без рам, а над теми, кто в антикварных лавках покупает картины лишь для того, чтобы нечто темное в золоченом багете висело на стене, принято смеяться. Хотя ничего смешного в этом нет: покупатели пустых с точки зрения художественного качества мест в красивых рамах, сами того не понимая, подтверждают закон, выведенный яйцеголовыми, – рама делает картину.