Легкое дыхание - Иван Бунин

Гурьев подарил на похороны красную бумажку. Все былосправлено честь честью — хоть бы и не Анисье впору.

Медленно, с большими промежутками, начинаясь звонко,жалобно, но все строже, падали звуки с колокольни. Падение это внезапно,нестройно обрывалось терцией баса и альта. И наступало долгое молчание:слышалось только, — из-за ракит по дороге в Ланское, — протяжное, всеприближающееся церковное пение: на дороге встретили поп и дьякон телегу, вкоторой везли Анисью из Ланского. Со двора усадьбы и по улице над косогоромбежали на выгон бабы. С ребенком на руках, спотыкаясь, спешила Марья. Стояли напороге мельник без шапки и мельничиха. Дул западный ветер, а из-за речки опятьзаходила, опять тускло синела дождевая туча.

Слегка поката дорога между ракитами на въезде в Гурьево. Инебольшая толпа, предводительствуемая кузнецом в черной тяжелой поддевке,который нес на голове длинную крышку гроба и на ходу мрачно пел, издаликазалась высокой, вырисовываясь на облачном небе. Белел коленкор, что накинутбыл на крышку, и развевался по ветру. Шли с ноги на ногу, но уже можно былоразличить, что эти темные фигуры со спутанными от ветра волосами тащат наполотенцах длинный ящик, черный, с оранжевым ободком по краям. Внушительнораздавались голоса попа и дьякона. Как всегда, медлили в пути, останавливались,махали кадилом и, пугая самих себя словами, повторяли одно и то же — тозловеще, то с покорностью. Все делалось так, чтобы выходило торжественно игрозно. А та, для кого это делалось, и теперь была так же смиренна, проста, каки при жизни. Темна и суха была она; маленькой стала ее высохшая головка,покрытая новым черным платочком. На груди ее желтел деревянный образок. Парчапокрывала до половины мелкий черный ящик, где она покоилась, — парча, знакцарственности. И парча эта была так ветха, так грязна и дырява: боже, сколькихуже покрыла она! Дьякон гурьевский, серо-седой человек, тревожно думающий лишьо пасеке своей, всем своим гнутым станом и коротким, но широким лицом похож назверя. Желтоволосый поп, слабосильный, слабовольный, всегда выпивши, шепелявит.Ризы, епитрахили их так истрепаны, что серебряное шитье, подолы, калоши — все вполном соответствии с грязными или пыльными дорогами, с телегами и мелкой,навозной соломой в телегах.

И на выгоне, где паслось барское стадо, поп не выдержалторжественности: начал спешить, бормотать, поглядывать на барского быка: быкэтот брухается, закатал недавно пастушонка. Поглядывал поп и на сторожку уцерковной ограды: на крыльце сторожки стояла плетушка, обвязанная скатертью, ав плетушке той были «поповские харчи»: ситные пироги, жареная курица, бутылкаводки — то, что полагается причту за похороны, помимо денег. И торопливо провелпоп теснившуюся толпу в церковные ворота. Ветер развевал тонкие русые волосы,шеи несущих гроб были красны, натерты полотенцами, лица озабочены. Больше жевсех старался казаться озабоченным Егор, шедший с полотенцем через плечо ввозглавии гроба.

А в церкви все немного оробели. Притихли — и слышалосьтолько шарканье, топот: осторожно опускали гроб на пол. Высвобождая из-под рясымягкие, трясущиеся, маленькие руки, роздал поп короткие, тонкие свечи, дробяярко и золотисто пылающий пук их. И, раздав, громко и привычно возгласил. Изамелькали сложенные в щепотку пальцы, кланяющиеся и встряхивающиеся головы.Крепко крестились старухи, воздевая глаза к иконостасу. Блистали рассеянные потолпе огоньки, возносилось, гремело кадило. Кадили, обходя большими шагамигроб, кланялись Анисье, быстро говорили на торжественном языке, давно забытомее нищей родиной, нестройно и притворно-смиренно пели, выражая умиление, чторавна теперь она царям и владыкам, выражая надежду, что упокоится она со духиправедных. Но уже не слыхала Анисья этих утешений. Ни кровинки не было в ееголубоватом лице. Закрылось лиловое веко ее правого глаза, запеклись, слиплисьи подсохли тонкие губы. И ледяной лоб ее уже был увенчан венцом высшей славы —золоченой бумажкой. И в сизо-восковой, прозрачной руке ее, в скрюченныхпальцах, под ногтями которых точками темнела мертвая кровь, уже торчал Отпуск…

Егор, глядя в гроб, крестился размашисто и часто. Он игралту роль, что полагалась ему у гроба матери. Он моргал, будто готовый заплакать,кланялся низко, наклоняя капающую свечку, крепко зажатую в его култышке. Нодалеки были его мысли и, как всегда, в два ряда шли они. Смутно думал он о том,что вот жизнь его переломилась — началась какая-то иная, теперь уже совсемсвободная. Думал и о том, как будет он обедать на могиле — не спеша и с толком…

Так и сделал он, засыпав мать землею, ел и пил до отвалу. Апод вечер, тут же, у могилы, плясал, всем на потеху, нелепо вывертывал лапти,бросал картуз наземь и хихикал, ломал дурака; напился так жестоко, что чуть нескончался. Пил он и на другой день и на третий… Потом снова наступили в жизниего будни.

Эти будни были уже не те, что прежде. Постарел он и поддался— в один месяц. И много помогло тому чувство какой-то странной свободы иодиночества, вошедшее в него после смерти матери. Пока жива была она, моложеказался он сам себе, чем-то еще связан был, кого-то имел за спиной. Умерла мать— он из сына Анисьи стал просто Егором. И земля — вся земля — как будтоопустела. И без слов сказал ему кто-то: ну, так как же, а?

Он не думал об этом вопросе, — только чувствовал его. Иничего особенного не заметили на лице его те мальчишки из Пажени, с которыминочевал он в ночном под четвертый день августа, верстах в трех от Пажени, уоткоса железной дороги. Он только внезапно проснулся на рассвете и вдруг сел,побледнев.

— Что ты, дядя Егор? — испуганно крикнулмальчишка, лежавший с ним рядом.

Егор, бледный, слабо улыбнулся.

— Так… что-й-то померещилось, — пробормотал он.

И опять прилег. Было еще рано. Шел туманный, предосеннийдождь над опустевшими полями. Егор лежал, прикрывшись полушубком, курил и,кашляя, медленно рассказывал проснувшимся мальчишкам, как он, не боясь никакихсудов, бросил свое место, ушел из Ланского. Рассказывая, он к каждому словуприбавлял матерное слово. А рассказав, стал прислушиваться к приближающемусяшуму товарного поезда. Шум рос и близился все грознее и поспешней. Егорспокойно слушал. И вдруг сорвался с места, вскочил наверх, по откосу, вскинуврваный полушубок на голову, и плечом метнулся под громаду паровоза. Паровозтолкнул его легонько в щеку. И Егор волчком перевернулся, головой полетел нанасыпь, а ногами на рельсы. И, когда потрясши землю, оглушая, пронесся поезд,увидали мальчишки, что барахтается, бьется рядом с рельсами что-то ужасающее. Впеске билось то, что было за мгновенье перед тем Егором, билось, поливая песоккровью, вскидывая кверху два толстых обрубка — две ноги, ужасающих своейкороткостью. Две других ноги, опутанных окровавленными онучами, в лаптях,лежали на шпалах. А по пустому, осеннему полю, в тумане мелкого дождя, ужетревожно кричал под ветер, к следующей будке, медный рожок выскочившего изближней будки сторожа…

Так разно кончили свои дни хозяйка и хозяин «веселого» дворав Пажени.

Капри. XII.1911