Легкое дыхание - Иван Бунин

Гурьево село большое, старинное, с просторными выгонами, сдвумя мельницами, — водяной и ветрянкой, — стоит на реке, тонет ицелых рощах лозняка, осинника, и грачей в этих рощах — несметные тысячи.«Такого села, — говорил Егор, — ни в одной Америке не найдешь!» —Перед вечером, когда он подходил к селу, над селом прошумел не долгий, носильный ливень, как видно, не первый за день. Ярко чернели дороги среди зеленоймуравы по выгону, на котором слева, возле барской усадьбы, стояла стараяцерковь, обитая жестью возле церкви — новое кирпичное училище, посредине —мирской хлебный амбар, гамазей, а справа — тяжкий ветряк и уютный двормельника. Дул ветер, но крылья ветряка неподвижно простирались в облачном небе.Всегда серые, они были теперь темны, серы. С крыши гамазея падали капли;мальчишки, что стерегли лошадей по зеленой мураве, сидели под гамазеем в мокрыхзипунах.

«Чудеса, — думал Егор, направляясь к ветряку и обсуждая,как всегда, то, что случайно попадет в голову. — Бесперечь тут дождь.Место привольное, для огородов, к примеру сказать, — клад чистый…»

Еще рано было, а уже гнали разбегающееся по выгону пестроестадо. Предвечернее солнце проглянуло на минуту далеко за седом, за речнойдолиной, как раз против училища, блеснуло на новой, похожей на цинковую, крышеего, на золоченом кресте церкви, сделало стадо еще пестрее и опять потухло,скрылось в облаках. Церковь в Гурьеве грубая, скучная, какая-то чуждая всему, училищеимеет вид волостного правления, ветряк неуклюж, тяжел, работает редко. Будничношумели, гамели без толку грачи в лозняке по речке. Бежало, ревело и блеялостадо, перекрикиваясь, гонялись за овцами бабы с накинутыми на голову подолами…Там, в Ланском, в караулке без крыши, среди глухого кустарника, цветов ибурьяна, умирала замотавшаяся до последнего, смиренная мать Егора. А он стоялзачем-то среди выгона в Гурьеве, думал что попало, ждал зачем-то, пока прогонятстадо. Стадо прогнали — и он долго глядел на двух спутанных мокрых лошадей,щипавших траву и тяжело перепрыгивавших с места на место спутанными передниминогами. Передвигая трубку из угла в угол рта, тяжело дыша, кашляя и сплевывая,он рассеянно водил глазами по выгону, мысленно ругал дураком церковногостаросту, обившего старую каменную церковь жестью, глядел на гамазей.Прижавшись к стене гамазея, сидели на большом белом камне мальчишки в мокрых,рваных зипунах. Возле них стоял жеребенок-третьяк. На него капало с крыши:сверху он был темный, снизу светло-рыжий, сухой… Егор невесело усмехнулся и,скользя, разъезжаясь по грязи лаптями, побрел к избе мельника.

Как всегда, хозяева не обратили на Егора никакого внимания.И, как всегда, это нисколько но смутило его. Он перешагнул порог избы, тряхнул,в знак привета, головой, своим гимназическим картузом, плоско лежавшим на белыхкудлах, и сел на нары, стал насыпать трубку едкой махорочной пылью, вывертываяистертый кисет. Старик-мельник гнулся на лавке возле стола, тупо, упершисьладонями в лавку, глядел на руки своей молодой, беременной бабы, Алены,просевавшей над столом муку. Алена слывет в Гурьеве красавицей за свою крепостьи белое коровье лицо. А сам мельник мал и лыс, головаст, безобразен. Он богат,а полушубок на нем рваный, засаленный, темный, — резко выделяется новыйоранжевый рукав этого полушубка. Нос у него похож на мухомор, большие открытыеноздри стали от нюхательного табаку темно-зелеными и бархатными. Глядя на муку,серой пылью сыплющуюся из-под решета, он равнодушно спросил Егора:

— Что, ай соскучился в лесу-то?

— Что ж мне скучать, — не спеша ответилЕгор. — Дело есть в селе…

И, сошмыгнув с нар, подошел к загнетке, открыл заслонку и попояс залез в темную жаркую глубь печки.

— Нуждишка есть, — глухо крикнул он оттуда,вытаскивая своими култышками раскаленный уголь из золы и забивая его в трубку.

Алена, подсевая, ловко хлопая решетом в ладони и трясяшироким задом, через плечо покосилась на Егора. «Всю печку выстудит, родимец!»— подумала она, Но Егор, хорошо знавший такие думы, принял, выбравшись изпечки, самый беззаботный вид. И, затягиваясь, растравляя себе ноздри едкимзапахом и жаром горящего осинового угля и с мучительным наслаждением кашляя,опять спокойно уселся на нарах. «Ай уйтить? — думал он рассеянно. —Да черт с ними, посижу еще маленько… Жрут, жрут, по два раза на неделю хлебыставят и все не облопаются», — рассеянно думал он, глядя то на хлебнуюдежу возле печки, прикрытую старым армяком, то на желтоватую атласную муку, чтодлинной горкой, вроде крышки гроба, росла на столе, то на Алену. Толстые рукиее, засученные по локоть, были запорошены мукою; на пальцах блестели медные исеребряные кольца. Подол шерстяной красной юбки Алена подняла и заткнула запояс, толстые ноги в мужицких сапогах, черневших под серой рубахой, поставилатвердо и, немного отвалясь назад, выставляя свой страшный живот, мерно тряслазадом.

— Хлебушка я не наживусь у тебя полкраюшечки? —спросил Егор, сплевывая слюну, постоянно набегавшую на лбу белесые от голода итрубки губы.

Алена промолчала. Анютка, ее девочка с лихорадкой на губах ивеером подстриженными на лбу жесткими волосами, все лезла, наваливаясь на стол,пальчиком проводя в муке полоски. Промолчав на вопрос Егора, Алена вдруг звонкощелкнула девочку в лоб ладонью. Девочка отвалилась, шлепнулась на лавку изаголосила.

— Сказала, ня налягай на муку! — крикнула Аленасвоим грубым однодворческим голосом.

— А вот я ее ножиком сейчас зарежу, — сказал,входя в избу, Салтык, молодой работник, в овчинной куртке и белом фартуке,только что приехавший с поля, где он подкашивал опушку обитого градом овса.

И стал вешать на стену, на деревянный костыль, вбитый междубревнами, тяжелый новый хомут с белыми гужами и недоуздок, на блестящих удилахкоторого зеленела наеденная лошадью травяная пена.

Вид у Салтыка, недавно отбывшего солдатчину, былсамодовольный, лицо, в полубачках, загорелое, приятное, грудь широкая,солдатский картуз сдвинут на затылок. На груди фартука были крупно вышитыкрасные буквы. И Егор, которому Салтык только кивнул слегка, подумал:

«Верно, Аленка и вышивала. Да и девчонка, конечно, его.Недаром же болтали, что он ее еще до солдатчины управился обдергать. Дуракмельник! Я бы с ней шкуру спустил да на пяло растянул!»

Он, сипя, носил грудью, показывая в прореху обитого воротабурую полоску загара на мертвенно-бледном теле. Бледно было и отекшее лицо его.Он был тяжко болен, но чувствовать себя больным давно вошло в привычку, он необращал на это ни малейшего внимания. Нисколько не обижало его и то, что нанего, больного, голодного, даже и посмотреть внимательно никто не хочет. Неиспытывал он и злобы к Алене, когда думал: «Я бы ее шкуру на пяларастянул», — хотя растянуть мог бы. Но глухое раздражение не только противэтого богатого и скучного двора, но и против всех гурьевцев, все-таки сидело внем, томило и заставляло думать что-то такое, что не поддавалось работе ума,досадно вертелось в голове, как стертая гайка. Он уже давно освоился с тем, чточасто шли в нем сразу два ряда чувств и мыслей: один обыденный, простой, адругой — тревожный, болезненный. Спокойно, даже самодовольно думая о том, чтопопадется на глаза, что случайно взбредет на ум, часто томился он в это жесамое время и тщетным желанием обдумать что-то другое. Он завидовал поройсобакам, птицам, курам: они небось никогда ничего не думают! Теперь ему ихотелось и не хотелось сидеть у мельника. Да что делать-то, если не сидеть,куда идти? В лес, в кустарник, в сумерки, где всюду мерещится этот серый черт?