Легкое дыхание - Иван Бунин

— Значит, по-твоему выходит, и моя старуха святаябудет? — крикнул и Егор, выхватывая трубку изо рта. — Она вон тоже неест, не пьет… У нас вон даже и редьки твоей нету…

— Постойте, — сказал Салтык, — погодителапить-то!

И, обернувшись к старику, неожиданно принял сторону Егора:

— Значит, и мы с тобой могли бы святыми исделаться?Охолодили бы свое тело, налопались редьки, да и вся недолга?

— Да будя вам бряхать-то! — громче всех закричалаАлена, бросая решето. — Галманы!

— Да и правда! — подхватил старик. — Бога-топопомните! Он, брат, за такие речи не спускает нам, дуракам!

Алена с нахмуренным лицом подошла к нарам и, косясь наутирку, на которой сидел Егор, дернула ее и злобно крикнула:

— Пустика-ся! Уселся на ширинку — и горя мало! Нябось,и домой пора, нечего до ужина досиживать!

— Это не твоя забота, — возразил Егор, — я исам свою время знаю. Ужин твой мне без надобности, а балакать ты мне не можешьзапретить. Вот посижу еще маленько и пойду…

Дождь прошел, вечернее небо очистилось, в селе было тихо,избы темны: до Ильина дня не вздувают огня летом, ужинают перед избами, накамнях, в полусвете зари. Выйдя от мельника, Егор остановился, даже спросилсебя: не вернуться ли в Ланское? — и повернул в село, в ту большую улицу,что тянется между дворами по косогору над речкой. В полусвете зари, вокругкамней у порогов сидел народ без шапок, хлебая из деревянных чашек кто тюрю,кто молоко. Но Егор, проходя мимо и косясь, плохо различал лица ужинающих: вглазах рябило, по телу проходил озноб, в мыслях была тревожная беспорядочность.Очень хотелось ему обдумать то, о чем спорили у мельника: все чепуху говорилитам, один он мог бы сказать что-нибудь путное, если бы ему не мешалиразобраться в мыслях. Очень хотелось решить и еще что-то неотложной, самое чтони на есть главное… Но что? Голова его усиленно работала. Тифлис мешался вголове с рыбой, Салтык с Анисьей, вопрос о том, можно ли ничего не есть изахолодить свое тело, нельзя было решить потому, что не давала покоя злобапротив Алены, ее широкого зада и однодворческого говора. И Егор торопливо шелпо улице, боясь, что не застанет кузнеца дома, что кузнец ляжет спать, чтоопять не удастся ни поговорить всласть, ни доказать, что у мельника все чепухуговорили… Но кузнец был дома.

Кузнец был горький пьяница и тоже полагал, что умней его вовсем селе нет, что и пьет-то он по причине своего ума. Разве ему кузнецом быбыть! Он всю жизнь не мог примириться со своей долей, люто презирал село ихолодно-зол бывал в трезвом виде, свиреп становился, если ему удавалось попитьдня три-четыре подряд. Он ходил тогда с колесным ключом в руке, затевалскандалы с каждым встречным, гоготал под окном лавочника, певшего по праздникамв церкви, вызывая его на состязание в пении. А не то шел в училище экзаменоватьмальчишек по закону божию и грозил учительнице на месте убить ее ключом заединую ошибку. С похмелья он бывал угнетен. В таком положении и застал егоЕгор.

Он сидел возле кузни, на косогоре над речкой, над плесом,против водяной мельницы. Слабо алел закат за нею, там, где сходился с темнойземлей прозрачно- зеленоватый небосклон. Еще светло было над плесом, стальюлежавшим по лугу. Но тот берег, где мельница, был уже совсем темен: только поотражениям в плесе можно было догадаться, что там деревья. И, сидя возле кузни,поставив локти на колени, думал кузнец о том, как глупы были наши генералы вовремя войны с японцами. Вот, например, в такой вечер… что стоило японцамвплотную подойти к нашим войскам? Небось генералы-то наши, умники-то эти,глядели в свои подзорные трубы за речку, на берег, в темноту, где ничего невидно, когда надо было глядеть вовсе не туда, а в реку, где отражается каждоедерево и все светлые пролеты между деревьями… Мысль эту кузнец немедля высказалЕгору, как только тот подошел и сел на косогор рядом с ним. А Егор,обрадовавшись, что у кузнеца есть табак, что кузнец с похмелья и думает,значит, вовсе не о генералах, поглядывал по сторонам, кашлял и ждал, когданаконец додумает кузнец свою думу. Как и у Егора, мертвенно было тело укузнеца, рубаху которого все заворачивал сзади ветер, рубаху ситцевую, но оченьветхую, прожженную, в мелких дырочках. Был и кузнец лохмат, но не так, какЕгор, а так, как бывают лохматы мастеровые, рабочие. Страшно черны и маслянистыбыли его волосы, его борода, смугло и маслянисто лицо, болезненно перекошены бронии блестящи глаза. Дул ветерок, темневшая река рябилась; кузнеца трясло. Новдруг он встал и, наступая сапогом на сапог, начал быстро разуваться,раздеваться.

— Ай ты очумел? — крикнул Егор, со страхом глядяна тощее меловое тело, забелевшее в полусвете зари, когда кузнец, взъерошивволосы, сдернул с себя рубаху. — Ай ты очумел? Да у тебя сердце зайдется вводе в этакую стыдь!

— Вона! — крикнул кузнец хриплым басом.

И вдруг загоготал, скинув штаны вместе с подштанниками иразбегаясь, чтобы шаркнуть в воду:

— Бла-го-сло-ви, вла-ды-ко-о!

Он хорошо знал, что ледяная вода мгновенно даст емурешительность, находчивость. В воде, и впрямь, зашлось у него сердце, но он недал ему поблажки: он фыркал, нырял, плавал… Не попадая зуб на зуб, выскочил он наберег, неловко и торопливо натянул штаны на мокрое тело, влез в рубаху и,влезая, твердо сказал Егору, что околевать он не намерен, что его душа дорожеколес. А каких колес — этого Егору не надо было пояснять: он мгновенносообразил, что лежат у кузнеца чьи-то колеса, присланные в починку, и что надокак ни можно скорее захватить передки и бежать к мельнику, тайком торгующемуводкой, чтобы заложить их ему. И не прошло и получаса, как уже сидел Егор скузнецом в кузне, возле маленькой жестяной лампочки, поставленной на горн,рядом с бутылкой и горшочком холодной пшенной каши, за оживленной беседой отом, можно ли, питаясь одной редькой, попасть во святые, можно ли захолодитьсвое тело, чтобы не тлело оно после смерти…

А во втором часу ночи, при заходящем за тускло блестящимихлебами месяце, Егор, шатаясь и размахивая руками, быстро входил в Ланское.Точно упругие волны несли теперь его тело. Роса серебрилась по мокрым, пахучим,густым цветам и травам. Сильней всего пахло любимым растением Егора — полынью.Длинно темнели тени от кустарников, блестевших верхушками под опускающимся кюгу месяцем. И полосы света и теней среди них создавали что-то сказочное дляпьяных глаз, сказочно-светла была далекая даль за кустарниками, за полями, надкоторыми уже дрожала в серебристой прозрачности большая розово-золотая звезда.Шурша по росистым лопухам и напевая, смело подошел Егор к двери, дернул заскобку — и остановился на пороге своей крохотной, чуть светлой избы. Мертвоемолчание стыло во всем мире в этот предрассветный час. Мертвое молчаниенаполняло и караулку. И в этом молчании, в сонном полусвете, подвижно чернелочто-то на лавке под святыми. И, приглядевшись. Егор вдруг закричал такимстрашным сиплым голосом, что с шумом выскочила из лопухов старая черно-седаясобака…

III