Человечность - Михаил Павлович Маношкин

— В гвардии, что ль, служил? — хитровато шмыгал носом Василь Тимофеич.

— Не, в обозе, а потом в похоронной команде. Сперва снаряды возил, потом мертвяков.

— Наград, наверное, много заработал? — посмеивался Василь Тимофеич.

— Одного Егория.

— Шалавишь? — усомнился Камзолов. Это словечко с легкой руки Омелина вошло в обиход взвода.

— Не, верно говорю. Германца, вот как тебя, я не видел, окромя убитых и пленных, а Егория мне дали. Крестик такой был. Уцелел, значит, или еще что, — тебе Егория. Пошли мы мертвяков убирать — германец насшибал, наши надысь на ево наступали. Поколотили его маленько и назад, а нам работа. Ково на месте закопаем, ково тащим. Дюже пахли. Убираем, значит, а тут германец зачал наступать. Я как мертвяка тянул, ну и притулился рядом, будто мертвяк. Германец мимо прошел. Потом наши из окопов вылезли прямо на ево. Все замельтешило, германцы к себе ушли, а наши к себе. Лежал я, пока не позатишило, потом потихоньку пополз да и заблудился. Темно уже было. Полз, полз, слышу, матюкаются — свои, значит. Я туда. Ползу, а мне навстречу тоже кто-то ползет. Я было ходу, подумал: германец. А это наш поручик заблудился, вроде как раненный. «Ты, — говорит, — собачий сын, куда? В плен сдаваться?» — и наганом мне в дыхло. «Не, — говорю, — не в плен, к своим». «А не врешь?» «Не, ваше благородие, не вру». «Ну смотри, если врешь — застрелю. Ползи, я за тобой». Егория за это получил. Офицера, говорили, спас.

Омелин скоро стал нужен всем. В расчетах противотанковых пушек люди вообще легко и надежно притирались друг к другу, потому что в бою действия у орудия требовали от них предельной согласованности, и каждый постоянно чувствовал ответственность перед товарищами.

Были в расчете свои традиции. Одна из них — заботиться о ездовом. Ему подчас труднее, чем огневикам: он — один, наедине с лошадьми, которых обязан держать в постоянной готовности. Ездовой — это орудийный тыл, а чем надежнее тыл, тем увереннее чувствуют себя огневики. Сафин был идеальный ездовой: он в равной мере заботился и о лошадях, и о расчете. Он возил с собой запас разных вещиц, необходимых огневикам в полевых условиях: суровые нитки, кожу, войлок, иголку, пуговицы, мелкие гвозди, шило и даже сапожный молоток. В случае нужды он чинил товарищам сапоги и валенки.

Это хозяйство перешло теперь к Омелину, и как-то само собой получилось, что он взял на себя те обязанности, которые выполнял Сафин, а расчет перенес на него свои каждодневные заботы. Нашел овес — отнеси ездовому, раздобыл в бестабачное время махорки — поделись с ездовым, сел в оборону — посети ездового, — эти и другие нигде не записанные обязанности огневиков по отношению к ездовому лучше всего скрепляли орудийный расчет с его собственным тылом.

Омелин, как раньше Сафин, появлялся с лошадьми по первому зову. Он по-хозяйски шагал сбоку орудия, будто около телеги в своем рязанском селе. Если над головами пролетали снаряды, он пугливо пригибался, не выпуская из рук вожжи, но он неизменно был там, где требовалось быть. Расчет опять не беспокоился за свой тыл.

* * *

Наступила весна. Полк продолжал наступать, пока не уперся в болото, через которое вела насыпная грунтовая дорога. Близилась распутица, фронт уставал от войны: орудийный грохот понемногу сменялся ленивой перестрелкой с обеих сторон.

Стрелковый батальон уже едва отличался от взвода. Усталые солдаты неторопливо окапывались на косогоре перед болотом, соединяли стрелковые ячейки ходом сообщения: наконец-то остановка, отдых.

Рассчитывая на длительную передышку, сорокапятчики вырыли глубокий котлован, обшили кругляком, накрыли сверху тремя бревенчатыми накатами. После многомесячного наступления приятно будет отоспаться в таком блиндаже, чувствуя себя почти в безопасности.

Но солдатские надежды на отдых не оправдались.

25

ГЕНЕРАЛЫ И СОЛДАТЫ

«Виллис» ехал по грязной разбитой дороге. Сидя рядом с шофером, командующий пехотной армией молчал, занятый своими мыслями. Он думал о только что закончившемся совещании, на котором командующий фронтом потребовал от комдивов безостановочного наступления: незачем медлить, раз есть возможность пройти вперед еще на два-три десятка километров…

Генерал был недоволен собой. Беспокойство охватило его еще во время совещания, когда командующий танковой армией генарал-лейтенант Лашков возразил командующему фронтом.

— Я считаю, — заявил Лашков, — что дальнейшее продвижение танковой армии в условиях весеннего бездорожья нерационально. Сейчас минимальный успех достигается максимальными потерями, танковой маневр затруднен, танки уязвимы в гораздо большей степени, чем в иное время, а их осталась треть комплектного состава.

— Я разделяю точку зрения генерал-лейтенанта Лашкова, — дополнил генерал Храпов. — Продвижение вперед достигалось бы исключительно за счет сверхнапряжения танкистов и материальной части. Конечно, наступая и в таких условиях, мы освободим от врага некоторую территорию, но это будет стоить нам невосполнимых и неоправданных потерь. Разумнее сохранить танкистов для предстоящих весенне-летних боев. Люди с большим фронтовым опытом, они станут надежным костяком армии после ее пополнения. Тогда, в благоприятных условиях, танкисты успешнее, с меньшими потерями, выполнят боевую задачу и сделают гораздо больше, чем они сделали бы сейчас…

Видя и слыша Лашкова и Храпова, командарм впал в грех зависти: сам он подобным образом вышестоящим не возражал. Честно признаться, он был только исполнитель. Лашков и Храпов защищали танкистов, а ему до пехотинцев и дела не было.

Он уверенно командовал войсками, умел разгадать замыслы гитлеровских генералов, нанести внезапный удар по противнику, преследовать его, не давая ему передышки. Это он всем на удивление легко и бескровно обеспечил переправу через Днепр, и он развил такие темпы осенне-зимнего наступления, что соседи едва поспевали за ним.

Но ему и в голову не приходило, что его успехи достигались за счет сверхнапряжения солдат. Он просто не думал об этом. Подобно шахматисту, он размышлял лишь о том, как переиграть соперника. В увлекательной игре он оперировал фигурами-дивизиями: эта займет такую-то клетку, а та пойдет так-то. О солдатах на передовой и об обстановке, в которой они находились, ему некогда и незачем было думать, и если он учитывал капризы природы, то только в связи с тактическими замыслами. Лично для него «погодного фактора» не существовало: над ним всегда была надежная крыша. Он жил по-генеральски, его быт освящался традицией.

Лашков и Храпов вывели его за пределы этой традиции. Обеспокоенный непривычной ситуацией, он пытался защищаться: «У них другое дело — у них машины, а у меня пехота»., но освободиться от тревожных мыслей ему не удавалось.

В его позиции не все было благополучно, он не чувствовал привычной уверенности в себе. И