Человечность - Михаил Павлович Маношкин

же день комбат, представляя батарейцев к боевым наградам, вызвал к себе младшего лейтенанта Николаева. Взводный уходил в приподнятом настроении:

— Скоро вернусь!

Он выскочил из траншеи, побежал к дороге, нырнул в какое-то укрытие, пережидая артналет, снова выскочил наверх и скрылся среди изуродованных снарядами деревьев.

Но он не вернулся, как обещал. Вечером сорокапятчики узнали: от комбата он ушел еще днем. Что-то случилось. Крылов и Мисюра осмотрели дорогу от передовой до хозвзвода, но Николаева не встретили.

Его нашли на другой день. Иссеченный осколками, он лежал в разрушенном снарядом блиндаже.

Похоронили взводного в пустовавшем ровике. Могилу забросали комьями мерзлой земли, смешанной с почерневшим от пороховой копоти снегом, в землю воткнули доску от снарядного ящика, на ней карандашом написали: «Младший лейтенант Николаев. 21 год».

* * *

Лошади снова везли орудие вслед за пехотой. Крепчали морозы, дымилась поземка, выли ветры и, казалось, люди безнадежно затерялись в бескрайнем снежном мире. Но Крылова вьюга не тревожила. Он привык к фронтовым дорогам, к понуро шагающим лошадям, к неутомимо идущей пехоте. Он шел и отдавался своим мыслям, которые уносили его за пределы войны. Там исчезало время и пространство, ветры и метели, а рядом с ним была Ольга, и от ее присутствия ему становилось уютно и тепло. Пусть бегут дни, месяцы и годы, он найдет ее, они снова встретятся друг с другом!

Думал он и о Гале, которая разыскивала пропавшего Сашу. Тогда образы Ольги и Гали сближались, укрепляя в нем его надежды.

Колонна останавливалась. Увязая в снегу, он обходил орудия и лошадей, выбирался на дорогу к пехоте.

— Что там, лейтенант?

— Ни черта не видно.

Впереди приглушенно хлопали выстрелы.

— Конь устал, — ворчал Сафин. — В деревню пора, отдыхать надо!

— Скоро придем…

Старший сержант Крылов исполнял теперь обязанности командира взвода.

Холода и метели, будто утомившись от однообразного натиска на пехоту, сменились оттепелями. В феврале обманчиво повеяло весной. Снег потяжелел, подтаял. Пехота шлепала по воде в валенках, полы шинелей потемнели от сырости, полушубки наволгли. Километр за километром тянулась по земле сырая снежная борозда, а солдаты шли и шли дальше, принимая как должное и оттепели, и заморозки, во время которых валенки то набухали, то превращались в звенящие ледяные болванки.

— Подтянись, пехота! — подавал голос старший лейтенант Якушкин, теперь командир батальона. — Промокли, что ли?!

— Мои больше не промокают! — смеялся курносый пехотинец, шлепая валенками по снеговой жиже. — Сейчас промочить бы!

— Ему не положено, — оживились в колонне. — Он в прошлый раз за двоих выпил!

— Скоро отогреемся — не вешать носа!

Лес давал пехоте мимолетное пристанище. Солдаты засыпали у костров, а потом опять шагали по капризным февральским дорогам.

23

СЛЕД ЧЕЛОВЕКА

Наконец-то Сафин остановился в деревне. Он подогнал лошадей ко двору, придержал за вожжи, пережидая провизжавший снаряд. Рассветало. По улице, разматывая катушку, спешил связист, возвращалась с передовой кухня. Под копытами лошади и полозьями саней звонко скрипел смерзшийся за ночь снег. Пахнуло кислым запахом сгоревшего жилья, и это напоминание об огне крупной дрожью отозвалось во всем теле у Сафина. Постукивая твердыми, как булыжник, валенками, он отстегнул и подобрал вожжи. Лошади понуро стояли на ледяном ветру, их впалые животы и худые бока были покрыты инеем. Всю ночь по бездорожью они тащили пушку, а теперь с молчаливой покорностью ожидали своей дальнейшей участи. Острая жалость к ним кольнула Сафина. Волглой, полузамерзшей, похожей на боксерскую перчатку рукавицей он потрепал по холке кобылу, не поднимавшую головы. Гнедой тряхнул мордой, понимающими грустными глазами взглянул на Сафина и робко, просяще заржал.

— Терпеть надо… — Сафин погладил гнедого по морде и снова посмотрел на ворота старенького, крытого соломой двора. — Сено будет, тепло будет.

Он вытащил колышек, вставленный в петли вместо замка, отворил одну половину ворот, потом другую, завел упряжку с орудийным передком во двор, прикрыл изнутри двери, оставив щель для света.

Во дворе был полумрак. Пахло навозом и сеном, и это ветхое строение показалось Сафину самым уютным местом на земле. Когда глаза привыкли к полумраку, он различил отгороженный жердями и соломой угол, в котором стояла корова. Сафин подошел ближе. Корова неподвижно и выжидающе смотрела на него, пока не вздрогнула от разорвавшегося за деревней снаряда.

— Ничего, ничего, — проговорил Сафин. — Жить будем, не помирать!

Корова успокоилась, а Сафин начал распрягать. Пальцы не слушались и не чувствовали холода.

Он поставил передок у стены, дышло к воротам, чтобы можно было без задержек выехать, отвел лошадей в закуток, загородил, чтобы не бродили по двору, расхомутал кобылу, но другой хомут не поддавался его усилиям: вытянувшаяся узловатая супонь смерзлась, а окоченевшие пальцы никак не могли ухватить за конец ремня. Гнедой нетерпеливо мотал головой и тихо ржал.

— Черт, — выругался Сафин и сунул руки в карманы, не переставая постукивать булыжниками валенок. Вчера, снимая с позиции пушку, он до колен провалился в яму, заполненную жидким, как кисель, снегом, а к вечеру дохнуло холодом, ударил мороз.

Притопывая, Сафин заметил под крышей стожок сена и, не раздумывая, полез по скрипучей лестнице. Он разом захватил чуть ли не половину сена и сбросил его вниз. Спустившись, аккуратно подобрал и перенес к лошадям. Удовлетворенно зафыркав, они уткнулись мордами в сено, а Сафин опять взялся за хомут. Он достал нож — супонь все равно надо заменить, — зубами раскрыл его и после нескольких безуспешных попыток разрезал ее.

Скрипнули ворота. С улицы вошла женщина и молча остановилась. Сафин повесил хомут на конец жерди.

— Здорово, мамаш! Твой корова? — он подошел к закутку, потрепал корову по шее, засмеялся грубоватым простуженным голосом.

Странно и любопытно было Сафину видеть здесь, в километре от переднего края, и женщину, и корову. Но женщина молчала. Она смотрела на лошадей, и во всей ее фигуре была выражена покорность и безнадежность: этот невесть откуда взявшийся солдат кормил лошадей ее сеном, которое она экономила, как хлеб.

В ворота проскользнула девочка лет двенадцати. На ней были большие разбитые валенки, длинное, с материнского плеча, поношенное пальто, байковый платок, из-под которого глядели настороженные глаза.

— Корова, а? Мяса! — смеялся, притопывая, Сафин. Корова в его представлениях никак не вязалась с войной.

Девочка увидела в руке у Сафина нож и остановилась в испуге, не зная, что делать, — бежать на улицу или к корове. Наконец, она кинулась к матери, прильнула к ней.

— Чево ты, дочка, — устало проговорила женщина. — Мясо, что ж еще…

Она молча заплакала. Сафин с удивлением взглянул на нее, шагнул ближе.

— Не тронь мамку! — крикнула девочка